И если в Норшене, где теперь, в общем, живут безбедно, в достатке, горит в очаге огонь, готовят обед и ужин, все же услышите на шенамаче несколько повышенный голос Арсена, поносящего какие-то беспорядки с напоминанием излюбленного его присловия — не с той стороны погоняем осла, — не слишком обижайтесь на него. У него все-таки есть основание быть недовольным: до сих пор не прирезали им приусадебные участки…

* * *

У этой истории есть и эпилог. Хачатур Оганесян побывал в Москве. Его пригласил погостить у себя зять, проживающий там. Более двух недель гостил Хачатур в Москве. Куда только зять не возил его, чего только не показывал. Стоял Хачатур на одной ступеньке бегущей вниз лестницы, на всякий случай обнимая за плечи зятя. С другой лестницы, скользящей вверх, ему улыбались. Должно быть, его неловкости, неумению держаться в метро. Откуда им знать, этим улыбающимся юношам и девушкам, что он в Австрии был, в Германии, а такого нигде не видал. Вскоре он привык к метро, уже не держался за плечи зятя, когда лестница уносила его вниз или выносила вверх, перестал удивляться другим достопримечательностям столицы, каждый раз мысленно переносясь в Норшен и, конечно же, не переставая спорить с Арсеном:

— Ну, что ты скажешь, ненасытная твоя душа? С какой стороны погоняем осла?

Особенно понравилось Хачатуру в Москве на ВДНХ. Старательно осматривая павильон каждой республики, каким он был, каким стал, и снова перенесясь в Норшен, уже сурово выговаривал другу:

— За ушко бы тебя, милейший Арсен, со своим «верчапесом», да сюда. Это мы не с той стороны погоняем осла? Приеду, приеду, милейший, душу из тебя вытрясу, все свои присловья про осла забудешь.

Пришел срок, и Хачатур стал собираться в дорогу, домой.

— Все хорошо. Всем доволен, — сказал он на прощанье осевшим от волнения голосом. — Приеду — все расскажу. И про метро, и про выставку. Арсену укорочу язык, чтобы он зря не трепал им.

Затем доверительно взял зятя под локоток, добавил:

— Цены не было бы всему тому, что я тут видел, если бы в Норшене к столу подавали свежий огурчик со своей грядки или кисточку винограда. Не в городе пока живем. Свой огородик или садочек во как еще нам нужен!

Рубен Асриев и другие

I

Когда я произношу имя этого норшенца, вернее бывшего норшенца, вот уже более сорока лет живущего в Москве и ныне здравствующего в ней, я почему-то вспоминаю толстую, обитую ватой дверь с запиской, приколотой к ней: «Ключи у соседей, звони в дверь этажом выше».

Это означало, что, кто бы ты ни был, если пришел на порог этого дома, если тебе негде преклонить голову, можешь вполне рассчитывать на приют. Позвони, тебе вручат ключ, не учинив допроса, не задав ни единого вопроса. Неприлично же заранее оскорблять человека подозрением. Таков был наказ хозяина. Впрочем, два раза автор этой легкомысленной записки погорел, в дверь постучались недобрые люди, начисто ограбив «квартиру», но записка не сходила с дверей. Ключи от нее вручались по первому звонку.

Мимоходом скажем, почему слово «квартира» мы взяли в кавычки. Дело в том, что квартиры-то как таковой не было. Был какой-то закуток под широкой лестницей, приспособленный под жилье. Возможно, до него в нем обитал сапожник, да за непригодностью даже для мастерской бросил его. Закуток этот помещался во флигеле двора в одном из домов на Малой Дмитровке, напротив нынешнего театра Ленинского комсомола.

При имени — Рубен Асриев — у знающих этого человека лицо сейчас же расплывается в улыбке. Произнести имя «Рубен» и не улыбаться — невозможно. Взрыв хохота, смех, улыбка как бы выражали «лицо» этого человека, его сущность. Вы улыбаетесь? Дескать, нашли чем поразить нас, карабахцев, говоря о норшенце, пусть даже бывшем норшенце: веселый, говорун, пересмешник… Да ведь в этом самом Норшене, будь он неладен, каждый третий — готовый артист, да и только. Я здесь опускаю многие нелестные слова, сказанные в адрес моего Норшена, знаю истинную подоплеку их — злые слова — это сверху, с исподу же — гордятся, черти, нами, норшенцами, нашими серьезными делами и даже несерьезными. Имя, например, Рубена Асриева, который, как известно, подвигов не совершал, у всех на устах. Ведь так, дорогие мои карабахцы? Скажете, нет? Язык не поворачивается сказать худое? То-то.

II

Пусть Рубена Богдановича Асриева, нашего земляка, занесло слишком далеко. Подумать только — в самой Москве живет! Но ведь он норшенец, и, сколько бы ни жил вдали от него, в нем сидит наше, норшенское. Для несведущих скажем: Рубен Асриев — заведующий небольшой овощной «точкой», а по призванию…

Но прежде всего, как он попал в Москву. Шел пятый или шестой год Советской власти, когда Рубен, не успев вылупиться из яйца, покинул село. Какая невидаль, покинул село! В Норшене только и делают, что бросают его, уходят в город. Особенно подростки, пристраиваются к какому-нибудь ремеслу.

Подрос Рубен, повзрослел, уже бреется, что тут удивительного, если он взял да отбыл в город? Ничего решительно. И все-таки этому уходу немало удивились в Норшене, немало дней судачили по домам.

Есть, есть еще такая слабость у моих норшенцев: едят свой хлеб, жгут по вечерам, бодрствуя допоздна, свой керосин и перемывают чужие косточки.

Перемывать кости Рубена — скажем прямо — было за что. Отбыл мальчик не в Баку, не в Ереван или Закаспий, находились и такие смельчаки среди норшенцев, а в саму Москву. И не по литейному ремеслу пошел — учиться на рабфаке.

Тут-то прикусили норшенцы языки. Все поняли. Рубена переманил в Москву Хачатур. Хачатур Погосбекян, который, уехав еще задолго до этого в Баку и не задержавшись там, покатил дальше и тоже, кажется, учится на этом самом рабфаке.

Снова завертелись языки, теперь уже перемывая кости Хачатура, непутевого Хачатура, переманившего мальчика на край света.

Хачатур был на целых десять лет старше Рубена.

Я пытаюсь вспомнить Рубена, каким он был в деревне, до Москвы. Тщетно. Не получается. Я путаю его с братом, лохматым мальчуганом, носящим странное имя — Жоржик. Лохмак лохмаком, носил он глубокие, по щиколотки галоши — обувку, которая была у нас в ту пору непостижимой роскошью.

Это была причуда отца: бедняк бедняком, но вечно разыгрывал из себя богача, за что справедливо заработал прозвище Князя. Князь сам ходил босой, а детей своих старался одеть во все городское. Если вдруг на Жоржике мы увидели бы белую бухарскую папаху, мы ничуть не удивились бы. Галоши на босу ногу,