Хачатура. Через минуту он обмякает, рассказывает о своей беде, о паломничестве к нему любителей норшенского мотала.

— Узнать бы, кто это сотворил, голову бы оторвал, — искренне сокрушается Рубен.

К слову сказать, этот приезд Хачатура оказался очень урожайным для Рубена. Сокрушаясь, понося сотворителя сырного паломничества, Рубен узнает, что Хачатур в Норшене не баклуши бил, электрифицировал соседнее село, Чартар, работая там и за топографа и за монтажника, и за всю проделанную работу ни копейки не взял.

Проходит время, история с моталом забывается. И вдруг в поздний час в квартире Погосбекяна резко звонит телефон. Хачатур берет трубку.

— Алло! Слушаю.

— Дядя Хачатур, это вы?

Голос в трубке робкий, подростковый, с характерным карабахским говорком. Нет сомнения, что в конце провода деревенский парень, только что прибывший в Москву. Хачатур даже догадался откуда.

— Да не из Чартара ли будешь? — спрашивает он.

— Из Чартара, — заныл голос в трубке. — Приехал учиться. Наш председатель прислал вам вино…

Чартарец просит, чтобы дядя Хачатур заехал за вином на Курский вокзал — не толкаться же с ним по городу.

Хачатур забеспокоился. На улице лютует мороз. Надо встретить парня, привезти домой, обогреть, устроить, хотя за вино он и сердился на председателя.

— Но где искать тебя? Вокзал большой, — только спросил он.

Парень назвал свои приметы.

— Буду стоять у остановки такси на площади вокзала. Между моих ног будет бочонок.

Через минуту Хачатур уже мчится в такси на Курский вокзал. Парня на вокзале, разумеется, не находит.

Хачатур злой возвращается домой.

«Уж не разыграли ли снова меня?» — думает он.

Не успевает Хачатур скинуть пальто, как телефон снова звонит. Глупости, какой розыгрыш! В трубке тот же простуженный голос:

— Дядя Хачатур, вы еще дома? Я совсем озяб. Когда же приедете?

Хачатур мягко обрывает его:

— Да где же ты пропадаешь? Я только с вокзала.

— Холодно было, дядя, пошел в метро. Стою у телефонной будки. Между моих ног…

— Не двигайся с места. Еду.

И снова такси мчит его на Курский вокзал.

Через день-другой Рубен, по обыкновению, наведывается к другу. Хачатур снова в бешенстве.

— Опять разыграли меня. На этот раз очень жестоко. Два раза погнали меня на Курский вокзал.

И в сердцах снова рассказывает о своей беде.

— Подлец какой. Голову такому сорвать мало, — участливо разделяет гнев Хачатура Рубен.

Только много лет спустя Хачатур узнал автора бесконечных розыгрышей. Узнал и не обиделся. Другому бы не простил, а Рубену простил. Чего с него возьмешь, с Рубена? Он же не со зла, по натуре таков — весь как бы соткан из шуток, забав. Невозможно на такого обижаться.

V

Да, мы, норшенцы, — веселый народ. Любим всякие проказливые выходки. Охотников до разных веселых забав у нас хоть отбавляй. Но не это составляет лицо норшенца, нет, не это. Кто-кто, а вы-то знаете, мои карабахцы, чем мы, норшенцы, знамениты. Вспомните хотя бы такую «мелочь»: сто двадцать пять коммунаров. Сто двадцать пять моих славных односельчан, прослышав о Бакинской коммуне, ринулись ей на помощь, став на ее защиту в тяжелые для нее минуты! Ничего себе, правда, весельчаки?

Возвращаясь к нашему Рубену, я с грустью должен отметить — сейчас он без пяти минут пенсионер, собирается уходить на отдых. Собирается медленно, нехотя, месяц за месяцем отодвигая заслуженный отдых.

А пока он работает, нет-нет да кто-нибудь из бывших постояльцев его подлестничных апартаментов вспомнит об удивительной записке, некогда так щедро согревшей его сердце, добела накаленную времянку, у которой он сушил отсыревшие трехи, о добром, смешливом, простодушном хозяине и придет проведать его.

Иногда возле магазина останавливалась машина. Из нее выходил известный на весь Советский Союз маршал.

— Как живем, Рубен Богданович?

— Лучше всех, — отзывается Асриев и, взяв маршала за локоть, уводит его в свою каморку, именуемую «кибиткой», за фанерную дверь, откуда через минуту раздается рокочущий приглушенный смех, должно быть, маршала.

Работники точки, прислушиваясь к смеху, идущему из кабинета, добро улыбаются: Рубен Богданович на своем коне.

Желуди

Следуйте за мной, я поведу вас в дебри истории, в годы моей юности, когда я, только что окончивший девятилетку, приехал в село учительствовать. Это было время, когда мы меряли жизнь грандиозными масштабами, когда судьба отдельного человека порой не принималась во внимание, попросту сбрасывалась со счетов. Время и чья-то судьба. Что за соизмерение?

Работал я в Дашбулаке. Уже семь месяцев я числюсь учителем, должен обучать дашбулакских детей русскому языку, научить их читать и писать, но пока еще не приступил к своим прямым обязанностям. То колхоз проваливал жатву, надо было мобилизовать школьников собрать урожай, то до зарезу нужны были лишние рабочие руки, чтобы помочь колхозникам заложить силос — работа, к которой еще не приучились в колхозе… Не засидишься, конечно, дома, если тебя ждет в поле «дошедший» лист табака. Резка и низка табака — это же та область, где взрослым просто нечего делать. Не станут же взрослые, вооружившись иголками, нанизывать на нитку толстые желтые жилистые листья, когда это под силу подростку. Ну вот мы и трудимся, как говорится, не покладая рук, не давая роздыху рукам. А учеба? Учеба, она не волк, в лес не убежит. Так думали мы. Так думало постарше нас начальство.

А когда урожай был собран, силосные башни заложены, желтый табачный лист нанизан и высушен на солнце, из центра пришла бумага — комсомол Карабаха призывал молодежь подключиться к сбору желудей для скорма свиньям в попавших в беду колхозах. В самом деле, как можно сидеть сложа руки, если руки твои нужны стране?

В бумаге, присланной из центра, были такие слова:

«Комсомол, юные ленинцы. Еще раз покажите мировому капитализму вашу готовность служить Родине, укрепить ее мощь…»

После таких призывов ничего нам не оставалось, как снова запереть двери школы.

Сборы были недолгими. Лесной массив, где мы должны были показать свою мощь, собирая желуди, находился высоко в горах. Мы взбирались на толстые дубы, трясли с веток желуди, похожие на полированные газыри на черкеске какого-нибудь абрека из кинобоевиков. Время было позднее, желуди-газыри, освобожденные от скорлупы, едва держались в гнезде. Стоило слегка тряхнуть ветку, как они дождем падали на сырую землю. А там — загребай, наполняй мешки.

Целый день караваны ослов, навьюченные тяжелыми мешками, тряслись по узким лесным тропам, унося на спинах усилия наших рук, рук дашбулакских детей, в ближайшее село. Пусть кому надо на ус мотает, воочию убедится, на что способна молодежь Дашбулака, если на нее смотрит мировой капитализм.

Но мой рассказ будет не о молодежи, не