должно быть, призваны были отличить Жоржика от детей деревенской бедноты.

Впрочем, у Жоржика было другое имя — Георгий, но так называли его в школе. Еще у Георгия были две макушки на голове — признак неоспоримого счастья.

Почему я так долго останавливаюсь на Георгии, если нам нужно сказать о Рубене? Очень просто. Видно, этот Рубен, приколовший к дверям своей квартиры в Москве удивительную записку, предлагавшую приют кому негде преклонить голову, как две капли воды был похож на своего брата, Жоржика, у которого тоже была «записка», своя записка, отличавшая его от многих из нас, норшенской ребятни. Рука его вопреки поговорке сгибалась не к себе, а от себя. Родовая у них мета такая, что ли, — быть столь непостижимо щедрыми.

Кто был в Норшене, видел большое, ширококронное грушевое дерево — шакарени — у въезда в село. На нижних ветках его вечно висели космы сена. Дерево это стоит у дороги, а арбы, доверху нагруженные сеном, оставляли на них эти космы.

Но не из-за этих косм запомнилось оно нам, это дерево. Оно врезалось в память из-за щедрого сторожа, приставленного к нему. Дерево принадлежало нашему Князю. Подумать только — Жоржик должен стеречь дерево от нас!

Как он стерег, можно судить по одной лишь фразе отца, который в срок пришел снять урожай. Князь осмотрел пустое, обобранное дерево, недоуменно пожал плечами:

— В толк не возьму, была ли на нем в этом году завязь.

«Должно быть, не была, раз и следов от нее нет», — подмигивая друг другу, резонно отметили люди.

— А-а, опять недород. Зря только мальчика приставил к нему, — сокрушался старик.

Судьба Георгия сложилась куда удивительнее, чем судьба старшего брата, Рубена. Придет срок, и он покинет село, укатит к брату, а там еще дальше, на север. Государство наше большое, каждый волен выбирать себе место жительства, работать, где ему привольнее, где по душе. Умные горячие руки нужны всей стране, занятой большими делами.

И ничего, что письма и переводы от Георгия шли к престарелым родителям не за неделю, как от Рубена, а за целых три недели, а то и больше. Подсчитай-ка, где теперь наш Георгий обитает?

Но это будет потом. Когда Георгий окончит сельскую школу. А пока Георгий жил в Норшене, его все-таки называли Жоржиком, как и меня Левушей…

Много разных плодов мы перевидали под небом Норшена в детстве, но вкус шакарени остался навсегда. Остался в памяти и Жоржик, наш добрейший Жоржик, по милости которого мы невозбранно лакомились плодами шакарени. Жоржик, который, уехав из Норшена, оставив позади Москву, подался на север, строил Комсомольск, и поныне, вот уже более тридцати лет, безвыездно живет в нем, наш норшенский старожил Комсомольска.

Георгий уехал как-то внезапно. Должно быть, сбежал. Старики не согласились бы расстаться с последним сыном.

Я пришел в свой час к шакарени, но лакомиться не пришлось. Дерево было в плодах, но Жоржика не было. Как в воду канул. Был человек, и нет его. С тех пор нет, и носа не кажет. Ай да Жоржик, стыд и срам. Подвел ты Норшен, носа не кажешь. Нехорошо!

III

И я был в этой обители, кособоком закутке под лестничной клеткой, в шутку названной караван-сараем — постоялым двором. Впрочем, что-то от караван-сарая в ней было. Сюда я вошел не позвонив даже к соседям.

До меня звонили другие.

Постучавшись, я спросил:

— Здесь живет Рубен Асриев?

— Входи!

Я понял: значит, здесь.

Посреди кособокой комнаты с неровным, как бы гофрированным потолком, ржавым и прокопченным, стояла времянка, раскаленная докрасна. Вокруг печи сидели трое и сушили отсыревшие трехи. Я присоединился к ним.

— Из Карабаха? — спросил я.

— Есть и из Карабаха. Из Гацы.

— Из Гацы. Соседи наши.

Я взглянул на говорившего и замер: да это же Геворг, который когда-то в драке подбил мне глаз.

Он тоже узнал меня. Должно быть, вспомнил о потасовке, покраснел.

Мы пожали друг другу руки.

— А я из Чардахлу, — сказал широколицый парень, продолжая сушить трехи. — Не совсем Карабах, но до нас рукой подать. Тоже, можно сказать, соседи.

— Неудобно как-то получается. Нас, гостей, набилось так много, что хозяину будет негде повернуться.

— Мне, наверное, придется уйти, — вздохнул третий. — Я не из Карабаха. Даже не сосед. Адрес дал мне один из знакомых, который гостил здесь. Я из Закаталов.

— Не волнуйтесь, — успокоил я. — Правда, хозяина я плохо помню по деревне. Он давно уехал. Но брата знаю хорошо. Если в нем есть хоть кусочек от него, мы все будем приняты хорошо и каждому найдется место у печи.

— Все же, — вздохнул закаталец.

Заявился хозяин, и сразу все как-то спокойно вздохнули. Куда-то исчезла неловкость, сковывавшая нас. Заулыбался даже закаталец, все время сидевший до этого как на иголках. Рубен Асриев, хозяин квартиры-караван-сарая, так был мил, ласков, предупредителен с каждым из нас.

И теперь, много-много лет спустя, вспоминая о первой нашей встрече с ним, не знаю, как отблагодарить его за ту ласку, то тепло, которое было проявлено к нам в далекую пору нашей юности. Впрочем, и в те годы чувство товарищества, взаимной поддержки, было развито исключительно сильно. Это было общей чертой людей того времени.

Как сейчас, помню этот день. Еще с порога, нисколько не удивившись непрошеным гостям, которых Рубен не знал в лицо, шумно поздоровался, спросил:

— Есть ли среди вас из Степанакерта?

— Из самого Степанакерта нет, но гостей хватает, — храбро выпалил я.

— Ого, норшенец, — по говору определил Рубен. — Дай-ка, парень, взгляну на тебя.

Скинув с плеч толстый тулуп, сразу похудев наполовину, он подошел ближе, высокий, румяный с мороза, и стал разглядывать меня.

— Ну, конечно, узнал. Наш Левуша.

Гацинца тоже узнал. Тоже по говору. Хоть села наши соседи, бок о бок живем, но резко отличаемся друг от друга по говору. Об этой разнице знаем только мы, карабахцы, безошибочно отличая гадрутца от джрабертца или дизакца — районы в Карабахе, — как отличают нас, карабахцев, по одному произнесенному слову.

Только сейчас я как следует разглядел Рубена. Конечно же, он похож на Жоржика, то есть Георгия. Очень похож. Те же сросшиеся на переносице густые брови, те же толстые губы. И, наверное, у него, как и у Георгия, две макушки на голове, не иначе. Был он в ту пору двадцати семи-восьми лет, не больше, холост, красив. Если хотите, по тогдашним временам даже щеголь первостепенный: на нем так и позвякивали металлические пластины-насечки от тонкого кавказского пояса — как на каком-нибудь удельном князе. Туго натянутые на ноги узкие шевровые сапоги тоже о чем-то говорили. Сразу видать, —