Канифа отвязался от седла, и Думаи последовала его примеру. Готовясь к прыжку, он достал свои верные ледяные секирки и склонился всем телом против ветра. Когда он перебросил свой конец веревки Думаи, та обернулась к Никее, которая уже приподнялась, опершись на неуклюжие в грубых перчатках руки.

– Все вспоминаю… приходилось ли мне когда прыгать, – выговорила она с визгливым смешком. – Танцевала, плавала, охотилась верхом, а вот прыгать очень давно не случалось.

На последних словах ее настиг приступ кашля. Руки были заняты, не погладить по спине, но Думаи и на расстоянии слышала, как влажно клокочет у нее в груди. Она все же дотянулась до Никеи, запустила ладонь под ее меха и сорочку, прижала ладонь к грудинной кости, за которой знаменем на ветру билось сердце.

– Никея, – сказала она, – тебе не выдержать. Возвращайся.

– Выдержу. – Она снова закашлялась. – Дай… имбиря.

– Имбирь здесь не спасет, дурочка. Мастер Кипрун знает предел своих сил, и ты должна знать. – Думаи тронула ее щеку. – Ты дала слово.

Никея смотрела ей через плечо на дверь в горе. По белку ее левого глаза разливалась кровь.

– Да, – просипела она сквозь кашель, – дала. Если я сейчас соглашусь отступить, это будет доказательством моей честности. Ты запомнишь, Думаи?

Каждое слово раздирало ей глотку. Думаи кивнула, холод выбил слезы из глаз.

«Фуртия, когда я сойду, отнеси ее вниз. – Она снова привязала Никею к седлу. – Я позову, когда мы найдем, что нам нужно».

«Ты умрешь, не дождавшись меня, дитя земли».

«Мне горы не чужие. Прошу тебя, великая».

– Береги себя, – выдавила Никея, когда Думаи, поднявшись, повернулась к Канифе.

Едва она уперлась подошвой в боковину седла, порыв ветра выбил ее из равновесия и сбросил вниз. Веревка перекрутилась и натянулась. Долетели изорванные ветром крики. Ноги повисли над черной пропастью, в глазах снова потемнело. Фуртия, взревев, подалась к горе, качнув Думаи в ту же сторону.

Едва ноги коснулись опоры, Канифа сгреб ее за шиворот.

– Никея, веревка! – проорал он наверх, вбивая шипы в снежную корку. – Скорей, пока нас не утянуло!

Никея каким-то чудом справилась с узлом. Когда веревка провисла, оба повалились в снег.

Фуртия скрылась под кручей, и тогда Думаи встала, качнулась против ветра, спрятала руки под мех и потащилась за Канифой, волоча ноги, словно ее обули в каменные сапоги.

«Дитя острова».

С трудом обернувшись, она увидела Наиматун.

«Ветер веет скверной. Огонь близок, а звезда еще далека. Та звезда, что принесла нас в этот мир, – длиннохвостое светило из черных вод творения. Я должна защитить землю, которую зову своим домом».

«Спасибо, что проводила нас. – Думаи согнулась в поклоне. – Никто из нас не заслужил такой чести».

«И в тебе есть звезды, всадница. Однажды я еще увижу тебя в небе».

С этими словами Наиматун из Глубоких Снегов скрылась, оставив их там, где не было места человеку. Думаи не сомневалась, что видела божество странников в последний раз.

Канифа тем временем снова намотал веревку на пояс. Думаи достала свои секирки. Она вбила острие одной в лед, утвердила шипастую подошву, и они двинулись вдоль скалы.

Подъем в сравнении с ипьедскими восхождениями был чистой мукой. Она казалась себе вдвое тяжелее обычного. Каждый раз, подтянувшись на руках, Думан не могла отдышаться и была на грани обморока. Забросив наконец колено на покрытую настом вершину, она подумала, что сейчас умрет от жгучей боли в бедрах.

Пробитая в горном склоне дверь оказалась заперта изнутри. Тщетно Канифа колотил по ней кулаком. Собрав остатки сил, они рубили секирками трухлявое дерево, пока Думаи не удалось протиснуть руку в дыру, нащупать и сдвинуть железные засовы. Она никогда не упивалась допьяна, но именно так представляла опьянение – словно кровь сгустилась и едва текла в жилах.

За дверью у них подогнулись колени. Канифа поддержал Думаи и вытащил кожаный мешочек, которым обзавелся на Снежной дороге. Внутри лежало северянское огниво. Он выбил искру на промасленную обмотку факела, и огонек осветил пещеру.

Тонра выстроила себе скромное жилище. Сквозь туман в глазах Думаи разглядела очаг и три выцветшие подушки. Над очагом висел крюк для котелка. Толстые занавеси на стенах, циновки на полу – слабая защита против неземного холода. Стол был завален бумагами. Думаи прохромала к отверстию, уводившему в следующую пещеру.

Там они нашли завернутую в меха Тонру. Ее лицо скрывали черные волосы. Они отросли так, что женщина могла бы завернуться в них целиком и все равно концы стелились бы по полу.

Думаи опустилась на колени, склонилась – и не услышала дыхания. Сняв перчатку, она взяла женщину за руку, сдвинула рукав красной рубахи и прижала большой палец к запястью.

– Она мертва.

Канифа поднес факел поближе:

– Не истлела.

– Слишком чист и холоден воздух. На такой высоте ничто не гниет. – Думаи тронула пальцем пятно на боку у мертвой. – Здесь кровь, но умерла она, по-моему, не от этого.

– Скорей уж от голода. – Канифа потер нос. – Или Бразат ее в конце концов одолел.

Да, Тонра была страшно истощена, и в смерти скукожилась, как сухой лист. Думаи хотела отвести волосы с ее лица, но удержала руку. Не надо тревожить мертвых.

– Значит, Иребюл верно сказала. – При этих словах у нее сжались кулаки. – Неужели мы напрасно добирались в такую даль?

– Поищем еще.

В первой пещере на полу валялась слипшаяся кисть для письма и плитка туши. Они стали перебирать крошащиеся свитки.

– Кое-что тут на сейкинском. Старинное письмо, и все же… – Думаи перевела дыхание, моргнула. – Она с нашего острова?

«Я не пишу о том, что запомнила и что делала, потому что от этого боль моего изгнания станет лишь мучительнее, а душа и так исстрадалась. Лучше мне забыть те боль и скорбь, пусть не нахлынет на меня прошлое, которого я не в силах изменить. Впредь я буду наблюдать еженощное движение звезд так, словно у меня не было прошлого. Не будет у меня иного жилища, кроме этого, и иных друзей, кроме них.

Хотела бы я знать, выйдут ли в конце звезды – свечки верхнего мира».

Голова болела все сильней. Думаи перебирала листы, отыскивая хоть какое-то упоминание о равновесии.

«Нынче ночью я снова проснулась помимо воли. Этот звенящий воздух замедляет движение, как и следовало ожидать. Я думала, что примирилась со своей участью, но прежде меня отвлекал мир вокруг. Теперь я лишена этого утешения.

Путь, открытый другим, не для меня. Даже бросившись вниз, я, хотя бы и разбилась на куски, не перестану быть. Я боюсь испробовать этот путь. Не могу. Я должна сдержать слово, как держали его другие, лучше меня, – я, пережиток, светляк, продолжающий светиться и в янтаре».

Думаи слишком долго сдерживала себя. Теперь в животе у нее зазвенел страх. Все это – бред больного сознания, а не расчеты гения. Мастер Кипрун