— Вот меня и поставили на место, — усмехнуласьДжастина.

— Послушай, Джастина, а почему ты меня не знакомишь нис кем из твоих подруг? Кроме миссис Дивайн я в доме ни души не видела, —сказала Мэгги, когда они уже сидели в ателье Жермен Роше и перед ними одна задругой выступали, охорашиваясь, томные, кокетливые манекенщицы.

— Ну, они такие застенчивые… Мне нравится вон то,оранжевое, а тебе?

— К твоим волосам не подходит. Лучше это, серое.

— Пф-ф! Оранжевый прекрасно идет к моим волосам. А всером я буду вроде дохлой мыши, которую кошка еще и по грязи проволокла.Отстаешь от века, мама. Рыжим теперь вовсе незачем одеваться только в белое,серое, черное, изумрудно-зеленое или в этот ужасный цвет, на котором тыпомешана, — как бишь его, пепел розы? Викторианская древность!

— Название этого цвета ты усвоила, — подтвердилаМэгги. Повернулась, посмотрела на дочь. — Ты чудовище, — проворчалаона сердито, но и с нежностью.

Джастина и глазом не моргнула, ей не впервой было этослышать.

— Я возьму оранжевое, ярко-красное, ситцевое с лиловымузором, светло-зеленое, вишневый костюм…

Мэгги не знала, злиться или смеяться — ну что поделаешь стакой вздорной девчонкой?

Пароход «Гималаи» отходил из Дарлингского порта через тридня. Это была славная, очень надежная старая посудина с широким корпусом,построенная еще в пору, когда никого не одолевала бешеная спешка и людиспокойно мирились с тем обстоятельством, что через Суэцкий канал плыть доАнглии надо месяц, а вокруг мыса Доброй Надежды — и все пять недель. А в нашевремя даже океанским лайнерам придают обтекаемую форму, корпус у них узкий,будто у эсминцев, — все во имя скорости. Но на таком кораблике подчаснесладко и заправскому морскому волку, а каково пассажиру с чувствительнымжелудком…

— Вот потеха! — смеялась Джастина. — В первомклассе едут футболисты, целая команда, так что будет не скучно. Там есть простоослепительные парни.

— Ну, теперь ты рада, что я заставила тебя ехать первымклассом?

— Да, пожалуй.

— Джастина, вечно ты меня бесишь, я из-за тебя становлюсьсущей ведьмой! — вспылила Мэгги, ей казалось, поведение Джастины — верхнеблагодарности. Скверная девчонка, хоть бы на этот раз притворилась, что ейжаль уезжать! — До чего упрямая, капризная, несносная! Никакого терпенья стобой нет!

Джастина ответила не сразу, отвернулась, будто звон колокола— сигнал провожающим сходить на берег — занимает ее куда больше, чем словаматери. Губы ее задрожали, но она прикусила их и изобразила самую что ни наесть лучезарную улыбку.

— А я знаю, что вывожу тебя из терпенья! — веселообернулась она к матери. — Что поделаешь, уж такие у нас характеры. Тысама всегда говоришь, я вся в отца.

Они смущенно обнялись, и Мэгги с облегчением нырнула в толпуна сходнях и затерялась в ней. А Джастина поднялась на верхнюю палубу иостановилась у перил, сжимая в руке клубки разноцветного серпантина. Далековнизу, на пристани, она увидела розовато-пепельное платье и знакомую шляпу —мать отошла к условленному месту, подняла голову, козырьком приставила руку колбу, чтобы лучше видеть. Странно, издали заметней, что маме уже сильно засорок. Правда, пятидесяти еще нет, но в осанке возраст чувствуется. Они разомпомахали друг другу, потом Джастина кинула первую ленту серпантина, и Мэггиловко поймала конец. Красная, синяя, желтая, розовая, зеленая ленты вились,кружились, трепыхались на ветру.

Футболистов провожал духовой оркестр — развевались флажки,раздувались шотландские юбки, пронзительно звучали причудливые вариациишотландской песни «Наш час настал». Вдоль борта толпились пассажиры,перегибались через поручни, сжимая концы узких бумажных лент; а на пристанипровожающие задирали головы, жадно всматривались на прощанье в лица, почти всемолодые, — в тех, кто отправлялся в другое полушарие поглядетьсобственными глазами на средоточие цивилизации. Молодежь будет там жить,работать, года через два кое-кто вернется домой, иные не вернутся никогда. Всепонимали это, и каждый гадал, что ждет впереди.

По синему небу катились пухлые серебристо-белые облака, дулсильный, истинно сиднейский ветер. Солнце жгло запрокинутые лица провожающих,спины тех, кто склонился над поручнями; берег и пароход соединяло несчетноемножество пестрых трепещущих лент. И вдруг между бортом старого корабля идосками пристани появилась брешь; воздух взорвался криками, плачем, тысячибумажных лент лопнули, заплескались на ветру, поникли, в беспорядке упали наводу, будто порвалась основа на огромном ткацком станке, и вперемешку смедузами и апельсиновыми корками их медленно понесло прочь.

Джастина стояла у поручней, пока от пристани не осталосьлишь несколько прочерченных в отдалении прямых линий и розоватых булавочныхголовок; буксиры развернули пароход, провели послушную махину под гулкимпролетом Сиднейского моста к выходу из великолепной, сияющей на солнце гавани.

Да, это было совсем, совсем не то, что прокатиться на паромев Мэнли, хотя путь тот же — мимо Ньютрел-Бей и Роуз-Бей, мимо Креморна иВоклюза. Ведь теперь остались позади и вход в гавань, и свирепые скалы, ивысоко взлетающие кружевные веера пены — и впереди распахнулся океан. Путь вдвенадцать тысяч миль по океану, на другой конец света. Возвратятся ли они народину, нет ли, но отныне они не дома ни здесь, ни там, потому что побывают надвух разных континентах и изведают два разных уклада жизни.

Для тех, у кого есть деньги, Лондон полон очарования, в этомДжастина не замедлила убедиться. Ей не пришлось без гроша в кармане ютитьсягде-нибудь на краю Эрл Корт — в «долине кенгуру», как прозвали этот район,потому что здесь обычно селились австралийцы. Ее не ждала обычная участьавстралийцев в Англии — тех, что находили приют в общежитиях для молодежи,зарабатывали на хлеб где-нибудь в конторе, в больнице или школе, дрожа отхолода, жались к чуть теплым батареям в сырых, промозглых каморках. Нет,Джастина обосновалась в уютной квартирке с центральным отоплением вКенсингтоне, возле Найтсбриджа, и поступила в Елизаветинскую труппу КлайдаДолтинхем-Робертса.

Настало лето, и она отправилась поездом в Рим. В последующиегоды она с улыбкой будет вспоминать, как мало видела за эту поездку через всюФранцию и дальше по Италии — слишком поглощена была тем, что уж непременно надосказать Дэну, старательно запоминала самое важное, как бы не забыть. Стольковсего набралось, обо всем не расскажешь.

Но неужели это Дэн? Вот этот человек на перроне, высокий,светловолосый — это Дэн? Словно бы он ничуть не изменился — и все-таки чужой?Из другого мира. Джастина уже хотела его окликнуть, но крик замер на губах; онаоткачнулась назад на сиденье, присматриваясь — ее вагон остановился почтинапротив того места, где стоял Дэн, синими глазами спокойно оглядывая окна. Да,однобокая будет беседа, она-то собралась рассказывать о том, как жила после егоотъезда, но теперь ясно — он вовсе не жаждет делиться с нею тем, что испыталсам. О, чтоб ему! Нет у нее прежнего младшего братишки, в теперешней его жизнитак же мало общего с ней, Джастиной, как было прежде с Дрохедой. Дэн, Дэн!Каково это, когда все твое существование дни и ночи, изо дня в день, отданочему-то одному?