— Вы, видно, важная персона, у вас такая шикарнаямашина и личный шофер.

— Вот стану канцлером Западной Германии, тогда буду ещеважнее.

Джастина фыркнула.

— Неужели вы еще не канцлер?

— Какая дерзость! Для канцлера я еще молод.

— Разве? — Джастина повернулась, оглядела егосбоку внимательным взглядом: да, оказывается, смуглая кожа его — юношескигладкая и чистая, вокруг глубоко посаженных глаз — ни морщин, ни припухлости,какая приходит с годами.

— Я отяжелел и поседел, но седой я с шестнадцати лет, арастолстел с тех пор, как перестал голодать. Мне только тридцать один.

— Верю вам на слово, — сказала Джастина и сбросилатуфли. — По-моему, это все равно много, мой прелестный возраст — всеголишь двадцать один.

— Вы чудовище! — улыбнулся Хартгейм.

— Надо думать. Моя мама тоже говорит, что я чудовище.Только мне не очень ясно, кто из вас что понимает под этим словом, так что,будьте любезны, растолкуйте ваш вариант.

— А вариант вашей мамы вам уже известен?

— Она бы до смерти смутилась, если бы я сталаспрашивать.

— А меня, думаете, ваш вопрос не смущает?

— Я сильно подозреваю, что вы и сами чудовище, геррХартгейм, и вряд ли вас можно чем-либо смутить.

— Чудовище, — шепотом повторил он. — Что ж,хорошо, мисс О'Нил, постараюсь вам разъяснить, что это значит. Чудовище — этотот, кто наводит на окружающих ужас; шагает по головам; чувствует себя сильнейвсех, кроме Господа Бога; не знает угрызений совести и имеет весьма слабоепонятие о нравственности.

— По-моему, все это очень похоже на вас, —усмехнулась Джастина. — А я не могу не иметь понятия о совести инравственности. Ведь я сестра Дэна.

— Вы нисколько на него не похожи.

— Тем хуже для меня.

— Такая наружность, как у него, не подошла бы к вашемухарактеру.

— Вы, безусловно, правы, но, будь у меня егонаружность, у меня, пожалуй, и характер получился бы другой.

— Смотря что было вначале — курица или яйцо? Наденьтетуфли, сейчас пойдем пешком.

Очень тепло, уже смеркается; но всюду ярко горят фонари,всюду, куда ни пойдешь, полно народу, улицы забиты машинами — пронзительносигналят мотороллеры, маленькие напористые «фиаты» двигаются скачками, точностада перепуганных лягушек. Наконец Хартгейм остановил свой лимузин намаленькой площади, чьи камни за века стали гладкими под несчетным множествомног, и повел Джастину в ресторан.

— Или, может быть, предпочитаете поужинать под открытымнебом? — спросил он.

— Только накормите меня, а под открытым небом, подкрышей или где-нибудь посередке, мне все равно.

— Разрешите, я сам для вас закажу? На минуту оченьсветлые глаза Джастины устало закрылись, но дух непокорства в ней не совсемугомонился.

— Не понимаю, с какой стати мне потакать этой вечноймужской привычке распоряжаться. В конце концов, откуда вы знаете, чего мнесейчас захочется?

— О гордая амазонка, — пробормотал он. —Тогда скажите, что вам больше по вкусу, и я ручаюсь, что сумею вам угодить.Рыба? Телятина?

— Согласны на компромисс? Ладно, пойду вам навстречу. Яхочу паштет, креветки, солидную порцию saltimbocca[15], а послевсего пломбир и кофе с молоком. Вот теперь и сочиняйте, что хотите.

— Надо бы вас поколотить, — заметил он снепоколебимым добродушием. И в точности повторил ее заказ официантупо-итальянски.

— Вы сказали, я ничуть не похожа на Дэна. Развесовсем-совсем ни в чем не похожа? — не без грусти спросила Джастина уже закофе: она так проголодалась, что не стала терять время на разговоры, пока непокончила с едой.

Хартгейм дал ей огня, сам затянулся сигаретой и, откинувшисьв тень, чтобы свободнее за нею наблюдать, вспомнил, как несколько месяцев назадвпервые познакомился с Дэном. Этот мальчик — вылитый кардинал де Брикассар,только на сорок лет моложе; Хартгейм мгновенно увидел сходство, а потом узнал,что эти двое — дядя и племянник: мать Дэна и Джастины приходится Ральфу деБрикассару сестрой.

— Да, некоторое сходство есть, — сказал онтеперь. — Минутами даже в лице — не в чертах, но в выражении лица. Вглазах и губах — в том, как раскрываются глаза и сомкнуты губы. Но вот чтостранно, на вашего дядю кардинала вы ничуть не похожи.

— На дядю кардинала? — недоуменно повторилаДжастина.

— На кардинала де Брикассара. Разве он вам не дядя? Данет же, мне определенно об этом говорили.

— Этот старый ястреб? Слава богу, никакая он нам неродня. Просто давным-давно, еще до моего рождения, он был священником в нашемприходе.

Она очень неглупа, но и очень устала. Бедная девочка, вотчто она такое, всего лишь маленькая девочка. Вдруг показалось, между ними недесять лет, а зияющая бездна, вечность. Пробудить в ней подозрение — и рухнетвесь ее мир, который она так храбро защищает. А скорее, она просто не поверит,даже если сказать напрямик. Как бы сделать вид, что это не столь важно? Неуглубляться в эту тему, нет, ни в коем случае, но и не переводить разговор надругое.

— Тогда понятно, — небрежно сказал Хартгейм.

— Что понятно?

— Что у Дэна с кардиналом сходство лишь самоеобщее, — рост, сложение, цвет лица.

— А, да. Бабушка говорила, что наш отец и кардинал напервый взгляд были довольно похожи, — спокойно заметила Джастина.

— Вы отца никогда не видели?

— Не видела даже фотографии. Они с мамой расстались ещедо того, как родился Дэн. — Джастина кивнула официанту. — Пожалуйста,еще кофе с молоком.

— Джастина, вы какая-то дикарка! Заказыватьпредоставьте мне!

— Нет уж, черт возьми! Я вполне самостоятельна и ненуждаюсь в опекунах! Не желаю никаких мужских подсказок, сама знаю, чего я хочуи когда хочу, понятно вам?

— Что ж, Дэн так и сказал, что вы — воплощенный духнепокорства и противоречия.

— Правильно сказал. Ух, ненавижу, когда вокруг меня суетятся,начинают баловать, холить и нежить! Сама знаю, что мне делать, и никто мне неуказ. Ни у кого пощады не попрошу и сама никого щадить не собираюсь.