мечтают о революциях и бойнях, он устроил ноги на столе.

— У нас так… нельзя, — тихо сказал Альберт.

— Что?.. Можно. Тут я хозяин. Мне так нравится. Вам нельзя… пока что. Как у меня сейчас? Нравится?

Откинувшись в кресле, Германн любопытно смотрел на него. Искренняя доброжелательность его сменилась тревогой, а затем разочарованием. Германн хотел, чтобы Альберт за него порадовался, а вместо этого Альберт опускал глаза и сжимал губы, словно сдерживая негодование. Оказавшись наедине с Германном, Альберт осознал, что испытывает сложную смесь злости, обиды и смутной боли. Профессионала, добившегося высокого положения десятилетиями сложной службы, заменил в главном кабинете парень моложе Альберта, без опыта в прокурорской работе, ни разу не собиравший тома с документами и не выступавший в суде. В момент Альберт признался себе, что мечтал к пятидесяти годам стать главой столичной прокуратуры, за двадцать пять лет усидчивой и безошибочной службы заслужить этот большой бежевый кабинет. Еще в университете, готовясь уйти в прокуратуру, он воображал, как добьется высокого звания благодаря своим профессиональным качествам, как упрямо и терпеливо он займется работой, чтобы… неужели за тем, чтобы сейчас его оскорбили, поставив на желаемое всеми профессионалами место человека из иной сферы, без знания законов, норм, этики? А если бы партия спросила у меня, хочу ли я сегодня стать начальником, назначила меня, а не Германна — чувствовал бы я себя оскорбленным, чувствовал бы я, что мое образование, звание, мои желания унизили?

— Я постараюсь стать хорошим начальником, — после паузы, желая сбросить напряжение, сказал Германн. — И хорошим прокурором… несомненно.

— Я понимаю, — сглотнув, сказал Альберт.

Осторожнее, не хватает с ним поругаться, иметь Германна своим врагом очень опасно. Он с легкостью от тебя избавится, плевать, что он женат на Мисмис, работа выше личных отношений.

— Я заслужил это место. Я много работал на партию и… Это было не мое решение. Меня назначили.

— Ты… просто ты раньше работал в газете.

Осторожнее с ним, не стоит!

— Я работал там, куда меня направили. Меня повысили — и вот…

Но Мисмис говорила, что он занимался… в газете? Не может быть! Не с прошлой ли должности он прихватил этого типа с…

— Альберт!

— Что?..

— Я скажу честно. Я выполняю свой долг. Партия требует от меня, чтобы я мобилизовал вас на борьбу с врагами страны. Наступило время большой борьбы… Пришла наша власть, но нам нужно приложить силы, чтобы удержать ее и выполнить обещанное партией. Ты понимаешь меня?..

— Мы не мыслим… политическими категориями, — неуверенно ответил Альберт. — Мы работаем согласно законам, которые… — Он запнулся.

— Законы скоро изменятся, вот-вот. Партия не заставит вас… нас… нарушать закон. Продолжайте служить закону. Ты по каким преступлениям?

— По уголовным, особо тяжкие.

— А, убийства, изнасилования, грабежи? Хорошо. Занимайся этим. Какое дело ты закрыл последним?

— Эм… таксист изнасиловал девушку и доказывал, что все было добровольно. Его посадили.

— Ясно… Занимайся.

— Ты хочешь, чтобы Т. занялся политическими преступлениями? — решился спросить Альберт.

— Какой Т.? А, понял. Он справится, я считаю. Или у тебя иное мнение?

— Никто из нас таким не занимался.

— А сейчас займетесь, — перебил его Германн и спустил ноги со стола. Он был возмущен и не понимал, с чего бы Альберту сомневаться. — Ты что, не согласен с потребностью нашей страны?

— Я… согласен, но…

— Это не более чем необходимость уберечь разумное общество от тех, кто может нанести ему вред. Это — самозащита, реакция на готовое совершиться или уже совершившееся преступление против общества. Общество должно себя защищать! Оно и защищает, пусть это расходится с твоим пониманием истины и справедливости. Кто против СВОИХ, должен быть наказан! Мы остановим любителей баррикад до того, как они выйдут громить столицу! Ты прокурор, ты должен защитить общество от преступников!

Забыв, что лучше не спорить (все равно бесполезно!), Альберт уже открыл рот… но забыл, что хотел сказать. Не то чтобы Германн пугал его или подавлял, но мысли у него разбежались. Логика Германна казалась неоспоримой, он не понимал, что ей противопоставить — переписанные законы, нормы морали, что менялись на глазах, гуманизм из классических книг? Враги СВОИХ были столь размытыми, что невозможно было их защитить — не было аргументов. Заговори Германн о некой категории, можно было бы что-то ответить, но он говорил поверхностно и одновременно разумно (неужели кто-то хочет вооруженного восстания? неужели он жалеет врагов, которые выбегут громить витрины и жечь машины?). И это было мучительно — чутьем он понимал, что заявления Германна опасны и он меньше всего желает заниматься политическими преступлениями, но вместе с тем словно бы с ним соглашался, признавал, что Германн отчасти прав, и не так уж плохо — действовать на опережение.

Он заметил движение Германна — тот его отпускал. Он встал в странном недоумении. Он поймал себя на мысли: он пытается осмыслить, чего хочет партия, которая долгое время была некой данностью, с чем он считался, но в чем влиянии на себя боялся признаться. Партия пришла к власти, это партия, которая помогла ему устроиться прокурором (и вот чем он лучше Германна?), на эту партию работал его отец и эту партию Мисмис обвиняла в преступлениях (не доказано, но все же). Но чего хочет эта партия? Чтобы — что? Сделать страну снова великой. Сильной, благополучной, общей, империей, красивой; во имя силы, благополучия, общности, империи и красоты допустимо избавиться от противников силы, благополучия, общности, империи и красоты. Понимает ли он это? Согласен ли он с силой, благополучием, общностью, империей, красотой? Что он в этой новой империи общей крови и общей почвы? У него заболела голова. Со своего стола он взял таблетку и проглотил ее без воды. Боже, а есть ли у него мнение? Чего он хочет? Что творится в его жизни и жизнях остальных?

На столе ждали папки с делом, множество разных и однообразных бумаг. Они были спасением. Они не спрашивали о его месте, его желаниях, не требовали решения — они были понятны, элементарны. С облегчением он углубился в них. И минут через пять тяжелое отступило, и жить стало немного приятнее.

С задумчивостью в глазах Мария доложила, что встретила в лифте Альриха Аппеля — он спускался с пятого этажа и нисколько не удивился, столкнувшись с ней. Словно не замечая ее недоумения, Аппель сообщил, что поселился в их доме (конечно, так ближе к работе), а затем начал спрашивать, как она поживает и как здоровье его, Альберта, и не хотят ли они, Альберт и Мария, однажды с ним выпить.

— И