они случайно встретились. По слухам, после их столкновения она впала в такую дикую ярость, что ударила мужа ножом в грудь. После этого Наньгун Ян так разозлился, что в сердцах сказал, что желает развестись с ней, — чуть помедлив, Мо Жань закончил. — Она не вынесла этого и в ту же ночь повесилась. На самом деле, она ушла из жизни на несколько дней раньше, чем моя мама.

Дослушав до этого момента, большинство из зевак уже не знали, как вообще теперь реагировать на эту историю. Сначала распутный молодой аристократ вступил в тайную любовную связь с прекрасной певицей из дома развлечений. В итоге аромат исчез и яшма потускнела[259.3]: прекрасная дева умерла, а сам этот человек навлек разорение и погибель на свою семью. Все в этой жизни взаимосвязано, так что, наверное, это даже правильно.

— Я появился как раз после того, как глава ордена отчитал Наньгун Яна, и в его доме собралась семья его жены из известных в Линьи зажиточных торговцев. Все кому не лень бранили Наньгун Яна на чем свет стоит, конечно, внутри него кипело раздражение, и тут он увидел меня. Откуда тут было взяться доброму отношению?

У госпожи Ван всегда было очень доброе сердце. Хотя она уже знала, что они с Мо Жанем не родственники, все равно от всей души сочувствовала ему и со слезами произнесла:

— Жань-эр…

Этот эпизод из прошлого был не из тех, что Мо Жань хотел бы воскрешать в памяти и обсуждать. Он все еще помнил рожи Наньгун Яна и прочих собравшихся там плакальщиков, и тот роскошно украшенный траурный зал, где лежало тело супруги Наньгун Яна… фонарики из золотой фольги, погребальные бумажные куклы, гора драгоценной ритуальной утвари, великолепные траурные стяги[259.4] и украшенный золотой нитью черный, как смоль, лакированный гроб из лавра[259.5].

Сотни людей стояли на коленях по обе стороны от прохода к гробу этой покончившей с собой женщины и громко оплакивали ее кончину.

В негаснущей лампаде тлел ароматный китовый жир. Девяносто девять скрученных спиралью благовоний горели день и ночь. Ветер раздувал дым, накрывая всю округу пеплом и ароматом ладана.

Такая торжественная и помпезная сцена.

А как же его мама?

У феи музыки из Сянтаня были только рваные лохмотья, сняв которые, вряд ли удастся надеть вновь, и похожий на скелет исхудавший маленький сынишка, готовый ее оплакать. Не было даже соломенной циновки, в которую можно было завернуть ее мертвое тело.

— Если тебе на роду написан метр, не стоит просить о трех[259.6].

…Именно эти слова в гневе и отчаянии бросил Мо Жаню Наньгун Ян.

А затем под бдительным оком главы ордена и родителей жены этот человек безжалостно вытолкал своего незаконнорожденного сына за дверь, отказавшись признать его.

Когда умерла супруга Наньгун, ей был положен покрытый красным лаком и украшенный золотой росписью гроб, ароматизированные четки из агата, предохраняющий от тления саван из снежного шелка и атласная повязка на глаза, что защитит ее, когда в посмертии журавлиная стая унесет ее в обитель бессмертных.

После смерти Дуань Ихань над ее трупом пролил слезы лишь один человек. После ее ухода из мира живых не осталось ничего и, согласно словам Наньгун Яна, ей не был положен даже самый простой деревянный гроб из тонкой доски.

После этого, кто же посмеет сказать, что все люди равны перед лицом смерти?

Судьба была несправедлива с ней с начала и до конца. Ее подобное драгоценному нефриту исхудавшее тело было обречено сгнить в грязи.

— Я дотащил ее до общей могилы и засыпал землей, — на самом деле Мо Жань сильно недоговаривал, сокрыв слишком многое за парой пустых слов. Он не стал рассказывать, как умолял проходящих мимо простых людей и благородных господ помочь ему отвезти труп, и как четырнадцать дней тащил источающее жуткую вонь гниющее тело к общему захоронению в пригороде. Не стал он говорить и о том, как руками рыл каменистый грунт, чтобы как следует захоронить исхудавшее маленькое тело своей матери.

Мо Жань не привык давить на жалость и сетовать на судьбу.

Он всегда был человеком, тщательно скрывающим от чужих взоров свое прошлое, и он никогда не заговорил бы о нем, если бы его не вынудили.

В прошлом, в самом начале своего жизненного пути, было десять лет, в течение которых он испил до дна горькую чашу унижений и обид, клеветы и презрительных взглядов. Его сердце закалилось и стало твердым как сталь, так что сейчас ему было безразлично, что думают о нем все эти люди и даже не волновало, что кто-то из них сочувствует ему.

— А потом я пошел в Сянтань.

Он не мог больше находиться в Линьи, поэтому в тот же день спрятался в большой корзине, что перевозил в ручной тележке выезжающий из города странствующий даос, а за пределами городских стен незаметно ускользнул.

Следуя указаниям своей матушки, Мо Жань пошел в направлении границы провинции Хунань. Он странствовал полгода, от разгара лета до первого зимнего месяца. Когда его башмаки совсем износились, он пошел босиком, так что вскоре подошвы его ног огрубели и на них появились толстые мозоли.

Спрашивая дорогу у случайных прохожих, он прошел большую часть пути, но добравшись до границ Храма Убэй, из-за постоянного холода и голода совсем обессилел и упал в заросли травы.

— Мама… — маленький ребенок припал к холодной земле. Пара мутных глаз под всклокоченными черными волосами смотрела на простиравшийся перед ним огромный мир.

Пошел снег. Первый снег этой зимы.

— Я собираюсь уйти, чтобы встретиться с тобой… прости… я больше не могу…

Хлопья снега медленно падали с небес на землю. С тихим шелестом, похожим на мягкий вздох, они плавно опускались, покрывая его лицо.

Послышался неясный шорох приближающихся шагов, шуршание, с которым чьи-то руки раздвинули в стороны густую траву, а потом он услышал совсем юный голос:

— Учитель, иди сюда. Скорее взгляни на него, что с ним случилось?

Спустя мгновение в поле его зрения показалась пара плетеных сандалий, и сверху раздался мужской голос:

— Оставь его и возвращайся. Я сам за ним присмотрю.

Голос был низким и холодным, без следа каких-то особых эмоций.

Где-то на уровне животных инстинктов Мо Жань почувствовал страх и интуитивно понял, что голос подростка более теплый и располагающий, тогда как мужской холоден как лед. Он и сам не знал, откуда у него тогда взялись силы,