class="p1">– Вы были на Венском конгрессе? – вместо приветствия шепчет Людвиг, оглядывая их. Знать это важно, и он ощущает небывалое облегчение, услышав:

– Нет, не приезжали. Я был серьезно ранен, а он был со мной. Мы пропустили все.

– Но мы вас не чурались и с вами обязательно попрощаемся. – F. слабо улыбается, кивает на беспорядочные партитуры на столе. – Я думал о вас все это время. Так много думал, что рад был вестям в виде сочинений для князя Голицына… это мой друг. Слышали бы, как играет на виолончели.

– Я не горд этими квартетами, – признается Людвиг с некоторым усилием: дыхание, как и часто в последние дни, перехватывает. Перед глазами разбегаются черные круги.

– Письмами друзьям не нужно гордиться, – тихо возражает L. Без просьбы он подает Людвигу стакан с вином. – Их нужно просто писать.

Не поспоришь. Людвиг улыбается, отпивает вина, думая о том, что врачи – все, кроме старого итальянца Мальфатти, – отругали бы его за пренебрежение водой, но это невыносимо, просто невыносимо – пить только ее в последние часы, да что там, даже боги не бывают к себе столь строги. Окинув взглядом гостей, он тихо спрашивает:

– Выпьете со мной? Мне кажется неправильным, что мы никогда не пили вместе. – И он кивает на окно, на двенадцать бутылок молодого рейнского, которые только сегодня, увы, немного запоздало, прислал ему в подарок один издатель.

Они соглашаются – и разговор сливается с шумом дождя. Сколько они остаются, двадцать минут, тридцать? Когда бокалы пустеют, в комнату ненадолго заглядывает врач, и гостям приходится уйти. Проводив их взором, Людвиг спокойно смотрит на стрелку часов и улыбается. Дремлет пять минут. Десять. Дышать снова становится легче, но боль в желудке усиливается, ежей и червей там слишком много. А дождь превращается в настоящую бурю с грозой и барабанит по крыше.

Как хорошо это слышать.

Она появляется с первой молнией: входит простоволосая, в трауре, прячет лицо за вуалью – как в день, когда Людвиг узнал о ней правду и растоптал осколок. Она быстро пересекает комнату, не оставляя следов; за ней – туманные псы и шлейф сразу из трех ароматов. Май. Она пахнет маем. Любимым месяцем Людвига. Месяцем, когда пала Вена; месяцем, когда умер Сальери; месяцем ссоры с Карлом и многих переворотов. И эти две его ипостаси, любовь и гибель, нужны друг другу, как Рай и Ад.

Людвиг пробует приподняться и еще явственнее слышит стучащие, журчащие, шелестящие капли – и даже дыхание псов. Улыбается опять. Тянет вперед руку.

– Как же я тебе рад. Не промокла?

Она опускается на постель, гладит его горячую голову. На лице ни капли надежды или удивления; конечно, она не могла не знать. Она кажется отрешенной, и только в изгибе губ Людвиг видит то, что стало привычным. Необходимым. Живым. Она все еще так молода, так прекрасна… но во вспышках молний можно увидеть правду.

Впрочем, он не ищет.

– Сила моя.

– Тебе страшно? – Невесомый голос, шлейф мая ближе. Но даже так полной грудью его уже не вдохнуть, будто ребра сломаны.

Людвиг качает головой. Она прислоняется лбом к его плечу; он провел бы пальцами по ее волосам, но рука опять онемела и отяжелела. И он, вспомнив, шепчет:

– Я оставил тебе кое-что, родная. Хотел оставить, давно. Загляни в верхний ящик стола, жаль, уже не сыграю, но посмотри, пожалуйста, посмотри. Сейчас.

Сколько он таскал эту вещицу с собой, сколько прятал даже от великого Гете. Как хорошо, что, даже отчаявшись, все-таки сохранил. Но как жаль, что так долго утаивал.

– Я не хочу от тебя отходить, – так просто, так по-человечески признается она. – Времени почти нет.

– Прошу…

Она все же сдается, с усилием распрямляется, отступает, но вскоре возвращается – с партитурой, обветшалой и плохо скрепленной. Просматривает ноты, прикрывая иногда глаза, может прислушиваясь к тому, что звучит в голове и сливается с шумом ливня. Людвиг ждет. Наконец она снова смотрит ему в лицо, смотрит долго и недоверчиво. Губы бледны, глаза – озера.

– Это… так прекрасно. И это мне?

– Я нашел твою душу. Я ведь обещал.

Еще долго она глядит на лист – а когда заговаривает, голос совсем глухой:

– Ты нашел ее намного раньше.

Все еще не поняла. Неужели не может даже представить?

– Пусть так. Другое я тоже нашел. Смотри.

Слабо улыбнувшись, Людвиг собирает последние силы, приподнимается и вынимает из-под своей подушки еще лист, почти пустой. На нем только одна надпись, размашистая, нервная, спешная – чтобы не усомниться и не испугаться. Посвящение. Короткое, простое, как вспышка молнии или блик солнца. Зеленые глаза читают его. Май вокруг дрожит призрачным звоном. Он вот-вот разобьется.

– Людвиг…

Так же билось стекло, торопя вонзить его в голубоватые побеги вен.

– Оно очень подходит тебе. И пусть оно вряд ли единственное. – Он вглядывается, хотя перед взором снова разбегаются точки, вглядывается, пока глаза не начинают слезиться, лишь тогда жмурится на миг. – Сколько же у тебя имен, сколько лиц, душ и сердец. Скольких ты любила, сколькие любили тебя… Но ты ведь меня не забудешь?

Молния. Вспышка. Лицо. Череп. Снова – лицо, тонкое, испуганное, девичье. Там читается все. Ей не нужно отвечать.

Она могла прийти по-настоящему. Могла прийти не раз, могла многих забрать, забирала. Но осталась, только когда, растоптав осколок, он ее прогнал. «Какое поразительное упорство… какое поразительное уродство».

– Сила моя – Смерть, – шепчет он.

– Сила моя – ты, – эхом отвечает она.

Май разбился. Есть только тишина. Она, кажется, хочет отстраниться, а может, вовсе сбежать; она набирается мужества, а у него нет сил – ни на что, кроме как удержать ее за руку, удержать, надеясь, что рука не обратится в дым. Пусть слышит. Пожалуйста, пусть слышит.

– Даже если рыцарь Людвиг и его загадочная маленькая подружка потеряют друг друга, это же все было не зря, – выдыхает он. – Потеряют?

– Нет. – Не голос, стук дождя.

Их пальцы крепко переплетаются; ощущая, что боль и слабость скоро совсем лишат его голоса, Людвиг быстро, горячо шепчет:

– Я не звал тебя. Я ничем и никогда тебя не обязывал. Я не надеялся привязать тебя к себе, понимая, что это невозможно. Да, я знаю, кто ты и что ты, и я просто… благодарю тебя, почему бы ты ни преследовала меня. Поцелуй же меня. И до встречи.

Когда в последний раз она касается губами его губ, он вновь видит реку, пронизанную солнцем. В быстром ледяном течении трудно дышать, но он пробивается и пробивается вперед, отвыкая от заводи, в