Паузы, всегда эти паузы. Они были мучительней, чем слова.

– И правильно, что предательство не включено в список грехов, – остро нацелившись взглядом мимо, в другой раз говорил Кублах. – Ты должен быть верен себе и своим близким, остальные тебя не касаются, а если коснутся, поступай с ними по своему разумению. Они тебе ничто. Ты их увидел, и они ушли, они умерли для тебя, ты их больше никогда не увидишь, а и увидишь, так не узнаешь, тебе нечего о них беспокоиться.

– Дон тоже для тебя умер?

– Конечно. Он был как восставший призрак, когда… Да что мне Дон, он сам по себе, я сам по себе, он появился, когда его совсем не осталось, он не нужен был мне, я ему ничего не должен. И не говори мне про нашу детскую дружбу, от этой дружбы у меня один горький осадок. Я и тогда не терпел насмешек, и сейчас не терплю.

– Ты его ненавидишь, вот и все объяснение, – сказала однажды Джосика. – И это не просто ненависть, это зависть.

– Вот ведь заладила: зависть-ненависть, зависть-ненависть! – возмутился Кублах. – Я вообще не думаю, чтобы я его ненавидел, вроде бы и не за что мне его ненавидеть. И уж точно это не зависть. Мы для этого слишком разные люди, да и вообще, я – человек независимый, я – самодостаточный человек.

– Самодостаточные не лезут в политику, – возразила тогда Джосика. – Ты не самодостаточный, ты – самососредоточенный человек, а это разные вещи. Вот этим вы с Доном и отличаетесь. Ты – для себя, он – для других. У него даже имя… Дон и донор – однокоренные слова. Он дает людям, а ты даешь только себе.

Кублах даже подскочил при этих словах, уж какая там пауза!

– Дает? Да он только разрушает, вот что он дает твоим людям, ничего больше! Ах, идеалист, ах, собой жертвует! Он и ему подобные – они только и делают, что разрушают! Да, зла они не хотят, сам знаю, не хотят, но приносят, причем обязательно и непременно приносят. И совсем не важно, что он жизни человеческие щадит, что он просто гений в своих расчетах, но это не оправдание, это, по сути дела, самый подлый обман, потому что те идиоты, которые им восхищаются и идут за ним, они не сумеют так рассчитать, не смогут, да и не захотят даже, вот уж они-то человеческие жизни щадить не будут. Их ничто не учит: ни история, ни собственные глаза! И если ты говоришь, что я не донор, так это мне комплимент! Со всеми моими, как ты говоришь, предательствами, со всем моим эгоизмом, со всей моей даже завистью, которой у меня нет, – ЭТО МНЕ КОМПЛИМЕНТ!

В другой раз Джосика вот о чем спросила его:

– А ты сможешь предать ребенка?

– Нет, ребенка я предать не смогу, – сразу ответил Кублах, неосознанно признавая тем самым возможность предательства для себя. – Это табу.

– Почему ж так сразу и табу? Ведь нет такого преступления, как предательство ребенка, ни в каких законах такого запрета нет, – возразила Джосика, выждав паузу, но совсем уже небольшую, безболезненную почти. – По твоей логике, ты вполне можешь.

До сих пор словом «вполне» она почти никогда не пользовалась.

– Могу, но не сделаю.

– Значит, есть на свете законы, которые нигде не записаны, но которых преступить невозможно?

На этот раз Кублах молчал так долго, что Джосика страдальчески наморщила лоб. Наконец он серо сказал:

– Значит, есть.

– Выходит, ребенка предать нельзя, а Дона – можно?

Кублах отрицательно замотал головой:

– Типично женская логика. Дон не ребенок.

– Ты в этом уверен?

В том, что Дон не ребенок, Кублах был уверен бесповоротно, он даже не понял вопроса Джосики. Поэтому он просто-напросто не ответил, занявшись чаем. Тогда Джосика, поняв, что это не пауза, а просто молчание, снова спросила:

– Что ты собираешься делать с ним, когда поймаешь?

Молчание немедленно превратилось в паузу, после которой Кублах, основательно поразмыслив, в конце концов ответил ей так:

– Я не знаю.

Удивительное дело, но тут свое слово сказал и Дом – обычно он таких вмешательств в беседы людей себе не позволял.

– Господин Кублах ошибся, – сообщил он глубоким почтительным баритоном, которым часто пользовался в приватных беседах с Джосикой. – Он знает, что будет делать.

Кублах изумленно и недоверчиво уставился на дверь, от которой донесся голос, – он сначала даже не понял, что это говорит Дом. Джосика же, не оборачиваясь, бросила раздраженно:

– Замолкни! Мы совсем не о том говорили. Мы говорили о Доне.

– Конечно, – растерянно подтвердил Кублах, не понимая решительно ничего.

– Конечно, – еще более почтительным баритоном подтвердил Дом.

«Мы говорили о Доне»… Стараясь скрыть недоумение, Кублах снова занялся чаем. Мы, видите ли, говорили о Доне. Как будто все эти дни они говорили о ком-нибудь еще, кроме него.

Кублах устал от этих разговоров о Доне, Джосика только этими разговорами и жила, хотя отношения с Доном у нее не складывались с той самой памятной для нее встречи в доме Фальцетти. Она почти не говорила с ним, да и он, имея возможность вызвать ее в любое время, этой возможностью почти не пользовался.

«Мне незачем говорить с ним, – так думала Джосика. – Если я Дон, то разговор с ним бессмысленен, лучше уж с самою собой. Если я Джосика, то я вообще с ним разговаривать не хочу – сначала он меня бросил, а потом устроил всю эту дикость. И даже если я что-нибудь третье, то все равно у нас нет общей темы для разговора».

Правда, через сведения, поступающие от Дома, Джосика всегда знала, где Дон и что с ним.

У Кублаха все обстояло наоборот. Он, как известно, имел с Доном постоянную связь и довольно часто говорил с ним, причем – то ли от безысходности собственного положения, то ли под влиянием чайных бесед с Джосикой – он чем дальше, тем меньше касался темы «вот сейчас поймаю-схвачу-скручу-уволоку», а даже если и заговаривал об этом, то без неприязни, скорее это были философствования на тему об охотнике и жертве, преследующем и преследуемом. Разговоров о детской дружбе и предательстве ни тот ни другой не начинал никогда.

Зато о том, что происходит с Доном и вокруг него, Кублах знал меньше Джосики, хотя при желании мог бы узнать от Дома столько же, сколько и она, – но не узнавал, не хотел просто, не задумывался даже на эту тему. Дон жив