Увы, следует с сожалением констатировать, что перед началом этого великого в своей потенции события обе стороны оказались несведущими относительно друг друга. Очевидно, что после победы папистской идеи над конциляристами было бы наивно полагать, будто латиняне, участвующие в Соборе, поставят соборную идею выше установившегося учения о Римском понтифике. В свою очередь византийцы и их коллеги по делегации стояли исключительно на охранительных позициях, пытаясь сохранить старинные традиции и церковное устройство, основанное еще на идее пентархии. Они требовали лишь, чтобы к латинским формулировкам были добавлены некоторые выражения, легко интерпретируемые при желании обеими сторонами. И справедлив вопрос одного из видных историков Церкви: разве при таких обстоятельствах возможен был серьезный диалог?!

Тем более что и сами греки к нему не стремились. Члены византийской делегации не только в массе своей не являлись богословами, но вообще были мало осведомлены о Соборах в Базеле и Константе. Ни одно из латинских сочинений той эпохи не было переведено на греческий язык, что также едва ли способствовало диалогу. И результат деятельности ФеррароФлорентийского собрания, когда греки выбрали между папой и соборной идеей конциляристов, не должен удивлять, если мы учтем, что участники Базельского собора мыслили оный как совокупное представительство наций, включая Византию. А та традиционно масштабировала себя в контексте имперской идеи, органика которой не могла допустить эклектику Базеля. Подавленные собственными заботами, греки провинциально не могли понять реального состояния западного христианства. С такими настроениями обе делегации ехали на встречу друг к другу[981].

По прибытии на Собор св. Марк Эфесский с разрешения императора Иоанна VIII Палеолога произнес замечательную речь, в которой нет и намека на «латинскую схизму» или попытки ущемить права и авторитет Римского епископа. «Днесь всемирной радости преддверие, днесь умственные лучи Солнца мира осияли всю Вселенную. Днесь члены тела Владычнего, многие годы прежде рассеянные и раздираемые, побуждаются к единению друг с другом. Ибо не может глава всех Христос Бог возглавлять разделенное тело, ибо Любовь Его не выносит того, чтобы у нас исчезла связь любви. Поэтому Бог избрал тебя, – обращается он к Римскому папе, – из священников Его первенствующего, для того чтобы нас созвать, и воздвиг к послушанию благочестивейшего нашего царя и святейшего нашего патриарха, который, несмотря на старость и долгие болезни, нас, им пасомых, отовсюду собрал и ободрил. Ныне же ты, святейший отец, прими своих чад, издалека с Востока пришедших, обними их, давно уже разлученных и прибегающих в твои объятия. Исцели введенных в соблазн. Повели, чтобы всякое преткновение и недоразумение, мешающее миру, было изъято из нашей среды. До каких пор, чада одного Христа и одной веры, мы будем нападать друг на друга, и разделять друг друга? Давно уже говорили о том, что дела должны быть разобраны Вселенским Собором, а теперь это желание исполнилось, и мы все наши вопросы принесли сюда»[982].

Нападая на Filioque, Святитель был далек от желания винить в искажении Символа Веры лично папу. «Думаю, что тот, кто вносит разделение и рвет свыше сотканный хитон Владычнего тела, более виновен, чем распинатели и все от века нечестивцы и еретики. Но тебе возможно совершить противоположное, блаженнейший отец, если ты желаешь только одного – соединить разошедшееся, и убрать средостение раскола, и соделать дело Божественного промысла. Ты уже положил начало этому, и ты украшен светлой честью и великими дарами. Благоволи же это осуществить, ибо нет ничего более необходимого, чем то, что Бог тебе сегодня вверил. Посмотри на сплетенный венец славы и не откладывай увенчаться им»[983].

В общем, униальный процесс был совершенно естественным для обеих частей Кафолической Церкви, и, более того, было бы совершенно странно, если бы Константинополь и Рим не проявляли такой инициативы.

Конечно, в тот момент времени, когда процесс объединения Церквей принял устойчивые черты, можно было вести речь именно об унии, а не о нормальном восстановлении церковного общения в тех формах, которые были привычны в прежние века. Единой Священной Римской империи уже не существовало, и политическая зависимость Апостольского престола от Германского императора и Французского короля (или, что точнее, его политическая независимость от Константинополя) кардинально меняли рисунок отношений между двумя «Вселенскими» кафедрами. Одной подписи Византийского царя под определениями папы и патриарха было уже недостаточно. Нужен был Вселенский Собор, но этот способ примирения, пусть даже косвенно ограничивающий полномочия Римского епископа, как он их для себя понимал, являлся малоприятным для Апостольской кафедры.

Кроме того, догматические, канонические и обрядовые разногласия настолько уже разделили Рим и Константинополь, что было очевидно – ни одна из сторон не сможет добиться полного отказа своего противника от привычных для него идей и богослужебной практики. Общие настроения византийцев на этот счет были известны. Десятилетия латинского ига навсегда истребили в византийцах желание к какомулибо объединению, и теперь западная и восточнохристианская цивилизации стали разными и даже враждебными.

С другой стороны, было бы наивно полагать, что рядовые греки разбирались в тонкостях догматических и обрядовых разногласий, возникших между двумя Церквами. Правильно отмечают, что в то время речь шла не о бытовом и культурном неприятии латинян со стороны византийцев, а наоборот. По одному справедливому замечанию, «чем больше узнавали друг о друге восточные и западные христиане, тем менее им нравилось то, что они видели. Совместные обсуждения вопросов только ухудшали положение вещей, подчеркивая различия не только в политических взглядах и интересах, но также в церковной практике и богословии»[984]. Сможет ли справиться с этими противоречиями Вселенский Собор?

Кроме того, за исключением Римской курии, сами западные народы были весьма равнодушны к вопросу о церковной унии. О Византии сложилось устойчивое мнение, что, уйдя в схизму, греки сами довели себя собственным богоотступничеством до того печального состояния, в котором пребывают. Даже сложилась легенда, будто турки до тех пор будут мучить Восточную церковь, пока та не присоединится к Апостольской кафедре[985].

Следовало найти некие компромиссные варианты, позволяющие устранить наиболее значимые расхождения, акцентируя внимание на сходстве веры, а не на различиях. Иными словами, использовать принцип икономии – старый и испытанный способ преодоления церковных расколов. При всех перспективах этого способа умиротворения противников он имеет ту слабую точку, что почти целиком и полностью зависим от умонастроения сторон, которыми определяется объем взаимных уступок и тональность требований.