Его поддержали присутствующие офицеры. Независимо ни от чего, приказы есть приказы, дисциплина превыше всего. Оба гостя вышли потрясенными.

– Но они безумцы! – кричал Сент-Экзюпери, когда они остались одни.

То же чувствовал и Шамб. Для обоих это послужило первым горьким свидетельством бескомпромиссности, предзнаменованием усиления ожесточенной борьбы между Францией Виши и Лондоном, начавшей бессмысленное кровопролитие.

Из окруженного красной стеной гарнизона Ксар-эс-Сук они вылетели на север в царственный город Фец, где провели полную ароматов ночь среди распустившихся лилий и плиточных мозаик дворца Джамаля. Когда они сели у могил султанов-меренидов, наблюдая, как сумрак, подобно мантии, опускается на большой город, украшенный золотыми главками темнеющих минаретов, им пришлось заставлять себя вспомнить, что на дворе – 1940 год, настолько мирным, погруженным в сладостный покой казалось все вокруг. И при этом чувство вины нисколько не уменьшилось на их следующей остановке (в Марракеше), когда Сент-Экзюпери с трудом отрывал себя от источавших нежный, едва заметный запах апельсиновых рощ и покрытых снегом вершин гор, как Улисс из объятий Цирцеи.

Попрощавшись с Шамбом, он вылетел в Танжер, откуда пароходом добрался до Лисабона. Ничто не могло больше усилить скрытое чувство вины, чем яркая ирреальность самого города, пылающего в ночи, подобно драгоценному камню, на краю континента, который война погрузила в темноту. Какая безмятежность царила на этих не разоренных войной улицах, в этих невозмутимых и степенных, почти безвременных зданиях, чьи фасады казались столь созвучными той неприметной мелодии, в которую облекал свою нежную и горестную элегию таинственный страдалец, игравший где-то рядом, а звуки его музыки напоминали журчание воды, струящейся из фонтана! Но светлое пристанище в мире, ставшем темным и злым, привлекло сонм беглецов, стремящихся избежать шторма. В Лисабоне нельзя было снять даже угол, и Антуану пришлось отправиться в Эшторил, где обитали призраки странной породы, явно не затронутые хаосом, настигшим Европу. Каждый вечер призраки в накрахмаленных рубашках и жемчугах двигались в направлении казино в своих бесшумных «кадиллаках». Наблюдая за ними, как Сент-Экзюпери позже вспоминал об этом в «Письме к заложнику», он не испытал ни негодования, ни иронии, а только смутную тоску, которую испытывает каждый, кто стоит в зверинце перед клеткой с «представителем исчезающего вида». Все в этих фантомах было неестественным, начиная с надежды или отчаяния, опасения, зависти или ликования – чувств, которые они, казалось, стремились и надеялись найти в казино, рассаживаясь за столами вокруг строгих крупье. Состояния, которые они проигрывали, возможно, уже и сами по себе растаяли как дым из-за конфискации или под сокрушительными ударами во время бомбардировки, превратившей стены их фабрик в щебень. И все же они вытаскивали свои чековые книжки и «выписывали чеки на Сириус. Так, цепляясь за прошлое, словно ничего на Земле еще не разрушилось за последние несколько месяцев, они пытались убедить себя, будто вправе предаваться своей пагубной склонности к игре, пытались убедить себя в надежности остатков на их счетах, в незыблемости их сделок. Все было ненастоящим. Как танец марионеток. Какой-то нерадостный, какой-то грустный».

Во французском посольстве Сент-Экзюпери встретил Франсуа де Панафё, первого секретаря. В Лисабоне Антуана еще больше замучили сомнения, его явно беспокоила атмосфера, в которую он попадет по другую сторону океана. Если Лисабон показался ему таким нереальным, с чем же ему предстоит столкнуться в Нью-Йорке? Панафё предложил познакомить его со своим старым другом, теперь работающим в Фонде Рокфеллера, князем Александром Макинским.

«Но я знаю его!» – воскликнул Сент-Экс, вспоминая вечер, который они провели в ресторане «Липп», обсуждая Россию и Ивана-мужика.

На сей раз встреча с князем нужна была ему для понимания Америки и дядюшки Сэма. Макинский увидел Сент-Экса снедаемого сомнениями, причем сомнения эти были иные, чем те, которые мучили его накануне московской поездки, не в пример сильнее. Теперь, когда Антуан зашел уже так далеко и ему оставалось только сесть на ближайшее судно, им овладела мысль, что он убегал, оставляя свою семью и друзей молча страдать без него. «Редко, – вспоминает Макинский, – видел я людей, находящихся в таком нетвердом состоянии духа».

Душевные муки Сент-Экзюпери вскоре отяготила горестная весть. 2 ноября его друг Анри Гийоме вылетел из Марселя на четырехмоторном «фармане» (таком же, на котором он сам прилетел из Бордо в Оран), направляясь в Тунис с Жаном Чиапе, недавно назначенным представителем французского Генерального штаба в Сирии. Но самолет, на борту которого находился еще и их общий старинный друг Марсель Рейн, исчез где-то над Средиземным морем, очевидно сбитый во время морского или воздушного сражения между британцами и итальянцами. Этот жестокий удар усугубил мучившие Антуана сомнения.

Заранее существовала договоренность о его беседе со студентами Французского лицея в Лисабоне, и тем вечером он провел ее, посвятив большую часть памяти друга, которого только что потерял.

Сент-Экзюпери также согласился провести еще одну беседу со студентами Высшего института электричества на тему «Три агонии», посвященную испытаниям, выпавшим на его долю во время полета на Аррас, аварии гидроплана в Сен-Рафаэле и катастрофе в Ливийской пустыне. Заняв место на трибуне, он поразил аудиторию словами: «Ах, господа, я предпочел бы противостоять штормам, чем с трибуны читать вам лекцию».

Подобных испытаний он сторонился всегда, но его слишком большая известность не давала ему избегать их. Только когда официальные встречи со слушателями заканчивались и он мог покинуть трибуну, он позволял себе расслабиться (так случилось и с преподавателями Французского лицея) и демонстрировал такое обаяние, которое делало его самым желанным гостем в небольших компаниях. Отведав бокал очень старого порто (1830 года, не меньше!), который мадемуазель Дютей сумела разыскать для него, Антуан отметил, что ему редко доводилось пробовать настолько великолепное вино, хотя он и считал себя знатоком и при этом даже не слишком льстил себе. «Вино напомнило мне, – продолжал он, и улыбка образовала ямочки на его щеках, – тот ночной кошмар, который часто посещал меня, когда я мучался жаждой в Ливийской пустыне. Я внезапно начинал вспоминать обо всех недопитых мною бокалах, оставленных на барных стойках заведений, завсегдатаем которых я бывал. Такое количество жидкости, и так глупо оставленной! В тот раз я поклялся, что, если мне удастся спастись, никогда больше не проявлю я подобной небрежности. Чтобы никогда больше подобная моя ошибка не повлекла за собой столь мучительное сожаление».

Он также развлекал компанию тем вечером сеансами гипноза. Гипнозом он интересовался всегда, читал много книг на эту тему, начиная с дней, проведенных в Кап-Джуби. Выбрав жертву из числа присутствующих дам, он вводил ее в транс и заставлял прогуливаться вдоль по коридорам, вниз и вверх по лестнице, полностью повинуясь его командам. Вечер завершился показом великолепных карточных фокусов, и при помощи тех же гипнотических и телепатических уловок этот мастер-иллюзионист мог заставить пленников своего обаяния видеть десятку трефовой масти вместо туза червей.