В 1912 году Шенберг сочинил одно из своих самых известных и наиболее часто исполняемых произведений, «Лунный Пьеро» (Pierrot lunaire)[1878], которую он сам в подзаголовке к довольно пространному названию определяет как «мелодраму», с довольно необычным составом исполнителей – «декламатором» (Sprechstimme, буквально – «разговорный голос»), фортепиано, флейтой, кларнетом, скрипкой и виолончелью. Мелодрамой в то время назывался музыкальный жанр, а именно драматическое чтение текста, как правило, стихотворного, под музыку. Жанр этот имел довольно долгую историю – он появляется еще в XVIII веке – и полагался вещью довольно безыскусной, наше нынешнее ироническое значение слова «мелодрама», применяемого в адрес различных чрезмерно сентиментальных событий и жестов, ссылается именно на эту форму. Более того, состав аккомпанирующего ансамбля в Pierrot lunaire почти в точности копирует состав оркестров кабаре[1879]. Подобный набор коннотаций формирует контекст, в котором весь сюжет сочинения выглядит как история, «рассказанная идиотом, лишенная всякого смысла»: Тарускин по этому поводу отмечает, что здесь экспрессионизм начинает уже высмеивать сам себя[1880]. Опус этот имеет трехчастную форму, в каждой из частей содержится по семь «мелодрам»: поначалу титульный герой, известная маска комедии дель арте, глядя на Луну, опьянен ею, затем его начинает охватывать ужас, приходят кошмары, но в итоге он берет себя в руки, отворачивается от Луны и уезжает домой в Бергамо. В финале Пьеро купается в лучах солнца, выглядывая из окошка своего буржуазного дома[1881]. Вокальная техника Sprechstimme, как подчеркивал Шенберг, ни в коем случае не должна превращаться в мелодекламацию: «Мелодию, обозначенную в нотах для разговорного голоса [Sprechstimme], не следует петь (за вычетом нескольких специально отмеченных исключений). Задача исполнителя в том, чтобы превратить ее, с учетом предписанной высоты тонов, в речевую мелодию [Sprechmelodie]»[1882]. В итоге Пьеро, партию которого обычно исполняет сопрано (хотя Шенберг на этот счет не сделал никаких указаний), превращался в совершенного невротика, а вся пьеса благодаря голосу начинала звучать одновременно манерно и истерично, то есть так, как того требовали каноны экспрессионизма. Современные комментаторы склонны полагать этот опус чистой сатирой и иронией, своего рода «музыкой о музыке»[1883]. Для Шенберга, однако, его Пьеро был аналогией современного художника, способного на самые противоречивые поступки, однако в конечном итоге проводящего всю жизнь в погоне за лунным светом, о чем он в 1916 году сообщал в письме Цемлинскому, – то есть фигурой хотя и эффектной, но в целом довольно бесполезной для мира[1884]. Гротеск и ирония, явленные Шенбергом в Pierrot, в любом случае были для него не самоцелью: с помощью в достаточной степени необычных средств он продемонстрировал, что и ирония, и пародия, и сарказм, и гротеск являются обратной стороной духовного томления или, как минимум, вытекают из того же источника[1885].

Мир меж тем стремительно катился под откос. Спустя полтора года началась война. В сентябре 1914 года Шенберг завел так называемый «дневник военных облаков», где записывал и зарисовывал свои впечатления о небе; для него, человека суеверного, большое значение придававшего всевозможным нумерологическим совпадениям, эта практика имела не только эстетическое значение. В самом начале дневника он сообщает:

Из этого пассажа хорошо видны умонастроения Шенберга в начале войны: он полагал ее конфликтом культур, в котором наивысшее достижение человеческого духа, немецкая культура, восторжествует над всеми остальными. В письме к Альме Малер в августе 1914 года он сообщает: «Пришло время расплаты! Теперь мы обратим в рабство всех посредственных производителей китча и научим их поклоняться немецкому духу и молиться немецком Богу»[1887]. Он был далеко не один среди европейской интеллигенции, кто поддался милитаристской ажитации: точнее сказать, тех, кто ей не поддался, можно пересчитать по пальцам (например, Штраус). Томас Манн писал в ноябре 1914 года: «Война! Мы почувствовали очищение, освобождение, мы ощутили невероятную надежду»[1888]. Дебюсси в 1915 году утверждал в письме Стравинскому: «В искусстве распространяются миазмы австро-бошей… необходимо будет уничтожить этого микроба ложного величия и организованного уродства»[1889]. Веберн и Берг вполне разделяли чувства Шенберга. Веберн сообщал Бергу: «Это страшное, но очищающее время. Во всяком случае, немецкий дух должен победить»[1890]. Берг писал Шенбергу, что ему стыдно быть простым наблюдателем столь великих событий[1891]. В другом письме, впрочем, спустя месяц после начала войны Берг радостно успокаивает Шенберга тем, что возрастную группу того будут призывать в последнюю очередь, так что милитаристский энтузиазм обоих не стоит преувеличивать[1892]. В итоге на службе оказались все трое. Шенберг прошел медкомиссию в ноябре 1915 года и был в декабре зачислен императорско-королевский Тевтонский полк. Исполняя караульную службу, он старался быть «незаметным»; когда один из офицеров все-таки спросил его, не тот ли он «скандально известный композитор», он ответил, намеренно утрируя венский диалект: «Ну, тут такое дело: кто-то должен был им стать, но никто не хотел, и эта работа досталась мне»[1893]. На следующий год у него начались приступы астмы, и в итоге он был отправлен в длительный отпуск, а после демобилизован[1894]. Веберн, не подлежавший призыву, пошел добровольцем в Красный Крест, однако в силу плохого зрения его демобилизовали, найдя непригодным к службе, и в 1917 году он вернулся в Вену[1895].