Глава семьи моей, отец, начальник был уезда, и путь мой пролегал средь ваших чудных мест. Я отрок молодой и неуч я еще — и вдруг попал сюда на ваш богатый пир.

Сейчас у нас — девятая луна и в очередь пришел уж третий осенний месяц. Разливы воды на дорогах исчезли, и вот уж холодные лужи прозрачны. Лучистый туман подобрался и сселся, и вот — вечерние горы алеют. Я с восторгом глядел на чудесных коней, проносившихся тройкой-четверкой по прекраснейшим вашим дорогам, и старался обнять этот воздух и свет — все красоты немого пейзажа — с высоты ваших гор и пригорков. Пришел к тому долгому острову, где были чертоги царевича, добрался до древнего храма, где спасался бессмертный святой. Друг на друга громоздятся утесы и скалы, ввысь идут к слоистым, дальним небесам, а летящие палаты в струях ярко-красных вниз подходят к бездне, где земли уж нет. Мель журавлиная, остров утиный — они сплошным кольцом закручивают все извивы островные. Залы из кассий, дома в орхидее — они за рядом ряд расположились здесь, как горы иль холмы.

Распахну я узорные двери, вниз взгляну на резные карнизы... И горы и долы наполнят привольным простором охват моих воров, а реки, озера широко раскроют мой глаз, пораженный восторгом. Ворота в сельских домах рядами стоят на земле. И это все дома, где гонг звучит и где едят из динов древних и богатых. Большие ладьи, корабли запрудили толпою все броды — там всё кормы, где сплошь рисуют синих птиц, драконов желтых, расписных.

Радуга тает, дождь кончился, ясно и чисто, яркие краски сквозят через прогалины туч. Опускается с неба заря и летит наравне с одинокою уткой, и осенние воды — слились в один цвет с бесконечной небесною далью. Рыбачья лодка поет вечернее: эхо идет далеко вплоть до самого берега Пэнли. Гусиный строй напугал холодом, крик их прервется в затонах под южными склонами Хэна. Вдаль устремляя свой стих, напеваю, голову вниз — и забудусь в восторге. Прочь от земли, вдохновенный порыв мой, он быстро взлетает ввысь. Свирели чудные небес издали звук, и с ним родился чистый ветер; напевы нежных голосов застыли вдруг, и тучи белые недвижны.

Здесь так, как бывало в саду реки Суй знаменитом, где дух достигает высокой души и кубка пэнцзэского Тао. Здесь так, как бывало на тех берегах реки Е, где цвел ненюфар ярко-алый, творил знаменитый поэт, и блеск ненюфара поэта освещает кисть Линьчуаньского каллиграфа. Четыре прекрасных условия здесь налицо, две трудные задачи совместно решились.

Я взор свой здесь исчерпал до конца, смотря во глубь небес. Безмерно буду рад здесь провести беспечных много дней. Небо высоко, земля необъятна, я чувствую, что нет конца ни миру, ни вселенной. Подъему конец, наступает стенанье: я познаю, что есть судьба дням бедности и счастья. Взираю на Чанъань-столицу там, под солнцем; указываю У и Хой — средь туч и облаков. Здесь — самый конец земли, и южная бездна глубока; там — столб небесный высок, и Северный светоч далек. Заставы и горы — их трудно пройти, и кто пожалеет о том, кто свой путь потерял? Кувшинки с водою встречаются вместе: в конце концов то лишь гости из равных сторон. И все думаю с вечной тоской о входе к царю, но его не увижу: и в каком же году удостоился б я, как Цзя И, быть советником трона? Увы, увы! Судьба людей порой бывает неровна, дороги к счастью иногда запутаны вконец. Фэн Таном будучи, состариться легко, а Ли Гуану получить удел и титул будет трудно. Неправильно было в Чанша высылать Цзя И, царедворца. А сказать ведь нельзя, чтобы не было там на троне царя-совершенства. Упрятали также Лян Хуна туда, в захолустье у моря. И едва ли ведь был недостаток тогда в просвещенной эпохе царенья. Но нужно в руководство взять мораль, что благородный, честный человек спокойно бедность переносит и что проникающий в законы жизни мудрец свой путь судьбы отлично знает. На старости быть мужественным мне еще сильнее надо. Как можно нам знать душу старика, что с убеленной головой? И в бедности во что бы то ни стало мне стойким нужно быть и не давать упасть своим стремленьям к сизым тучам, от жизни вверх. Вот черпать мне из родника корысти, но вдруг почувствовать лишь свежесть и приятность; иль очутиться в колее сухой мне и все ж по-прежнему довольным даже быть?

Море севера пусть даже далеко, можно взмахом крыльев птицы Пэн-гиганта долететь; там, в углу восточном, солнце уж ушло, но на туте или дубе можно все ж не опоздать. Мэн Чан был человек высокой чистоты, но он напрасно уповал в своей душе служить царю. Жуань Цзи безумным был из ряда вон, а разве можно так, как он, заплакать, видя край пути?

Я, Бо, трехфутовый младенец с ничтожной судьбою, простой начетчик — вот и все! Мне нет пути просить такой веревки, как попросил ее Чжун Цзюнь, когда был мал и юн. Есть у меня мечта забросить свою кисть: мне нравится пример прекраснейший Цзун Цяо. Брошу булавки чиновничьи, кость на целую сотню лет, утром и ночью служить отцу пойду за тысячи верст. Я не из тех деревьев драгоценных, что были в доме Се, но состою теперь в соседстве превосходном, как и мамаша Мэн. Когда-нибудь пройду через двор и с умиленьем приобщусь к ответам Ли отцу. Сегодня утром я рукав своей одежды подберу и с радостью себя вручу Драконовым дверям.

Ян И мне не встретить — берусь за стихи о вздымании в тучу и сам к себе жалости полн. Чжун Ци повстречался — играю на лютне мотив о потоке, чего ж мне стыдиться еще? Увы и еще раз увы мне! Прекрасное место, как это, не будет навеки; богатый обед, вот как этот, едва ль повторим! "Беседки орхидей" уже как не бывало; в Саду "Золотой долины" бугры и пустыри...

Готовясь проститься, оставляю вам это словечко. Я счастлив, что взыскан любезнейшим вашим вниманьем на проводах этих роскошных. Взойти теперь куда-нибудь повыше, чтоб сочинять стихи, я это предоставлю вам, вам, господа, собравшиеся здесь. Позволю лишь себе сказать во всей своей и искреннейшей правде. Почтительный поклон — и это предисловие короткое готово. Теперь в словечке лишь одном я все здесь подытожу. Четыре рифмы целиком здесь будут