В 1955 году Хартгейм — один из самых богатых и влиятельныхдеятелей новой Западной Германии, только что избранный депутат Боннскогопарламента, и вот он снова в Риме. Надо разыскать кардинала де Брикассара,пусть увидит, какие плоды принесли его молитвы. Позже Хартгейм не могприпомнить, какой заранее рисовал себе эту встречу, потому что с первой и допоследней минуты сознавал одно — Ральф де Брикассар в нем разочарован. Он и сампонимал, чем разочаровал кардинала, спрашивать не было нужды. Однако слов,которые сказал ему Ральф де Брикассар на прощанье, он не ждал.

— Я молился, чтобы судьба ваша оказалась лучше моей,ведь вы были совсем молоды. Нет такой цели, которая оправдывала бы любыесредства. Но, должно быть, семена нашей гибели посеяны еще до нашего рождения.

Возвратясь к себе в номер гостиницы, Хартгейм разрыдался, апотом подумал уже спокойно: с прошлым покончено; отныне я стану таким, как оннадеялся. Порой ему это удавалось, порою — нет. Но он старался. Дружбой,которая связала его со многими людьми в Ватикане, он стал дорожить превышевсего на свете и стремился в Рим всякий раз, когда одни лишь эти люди моглиутешить его в беспросветном отчаянии. Утешить. Странное он находил у нихутешение. На него не налагали рук, не говорили ему ласковых слов. Целительныйбальзам вливался прямо в душу, словно друзья понимали, в чем его страдание.

И в этот теплый вечер, проводив Джастину в пансион, онбродил по улицам Рима и думал, что навсегда останется ей благодарен. Ведь когдаза дневным чаепитием она у него на глазах храбро терпела сущую пытку, в душеего шевельнулась нежность. Маленькое чудовище, израненное, но не побежденное.Понимают ли они, что она им достойный противник? Ему показалось — таклюбоваться и гордиться он мог бы родной дочерью, жаль только, нет у негодочери. Вот он и перехватил ее у Дэна, увез, чтобы посмотреть, как она будетдержаться после встречи с подавляющим величием церкви и с Дэном, какого онаникогда прежде не видела, с Дэном, который никогда больше не будет безраздельноей близок душой.

В Боге, в которого он, Лион, верит, думалось ему, лучшевсего то, что он может все простить; он простит Джастине органически присущееей безбожие, а ему, Лиону — что он замкнул все свои чувства на замок до поры,пока не сочтет нужным снова дать им выход. Одно время он с ужасом думал, чтоключ потерян навсегда. Лион усмехнулся, отшвырнул сигарету. Ключ… Что ж, иногдаключи бывают престранной формы. Быть может, понадобился каждый завиток, каждаякудряшка этой огненно-рыжей головы, чтобы отпереть хитроумный механизм; бытьможет, в стенах, где рдели кардинальские одеяния, Господь Бог вручил ему рдяныйогненный ключ.

День пролетел, как единый миг. Но взглянув на часы, Лионубедился, что еще не поздно — и, конечно, теперь, когда его святейшество Папапри смерти, тот, кто обладает в Ватикане огромной властью, еще не спит, как иего бодрствующая по ночам любимица кошка. В маленькой комнате замка КастельГандольфо слышна страшная предсмертная икота, предсмертные судороги искажаютбледное, худое, аскетическое лицо того, кто долгие годы увенчан был папскойтиарой. Что бы там ни говорили, а в нем было величие. И если он любил немцев,если он и сейчас с удовольствием слушает немецкую речь, разве это что-нибудьменяет? Не Лиону Хартгейму об этом судить.

Но того, что ему сейчас необходимо узнать, в КастельГандольфо не скажут. И он поднимается по мраморным ступеням, в багряные и алыепокои, чтобы поговорить с Витторио Скарбанца, кардиналом ди Контини-Верчезе. Стем, кто, быть может, станет новым Папой. Вот уже почти три года наблюдаетЛион, как взгляд этих мудрых, ласковых темных глаз с неизменной нежностьюобращается на одно и то же лицо; да, ответа лучше искать у Витторио, а не укардинала де Брикассара.

— В жизни не думала, что скажу такие слова, но, славабогу, наконец-то мы едем в Дрохеду! — заявила Джастина; она наотрезотказалась бросить монетку в фонтан Треви в залог непременноговозвращения. — Мы же хотели побывать в Испании и во Франции, а до сих порторчим в Риме, и я тут совершенно лишняя, прямо как пупок. Бред какой-то!

— Гм-м, вы полагаете, пупок — вещь излишняя? Впрочем,помнится, того же мнения придерживался и Сократ, — сказал Лион.

— Сократ? Разве? Не помню! Вот забавно, а я-то думала,что прочла чуть не всего Платона.

Джастина гибко повернулась, посмотрела на него и решила, чтонебрежная одежда праздного туриста куда больше к лицу ему, чем строгий костюм,в котором он появляется в Ватикане.

— Да, это точно: Сократ был твердо убежден, что пупкиникому не нужны. В доказательство он даже отвинтил свой собственный пупок ивыбросил.

Губы Джастины усмешливо дрогнули.

— И что же из этого вышло?

— С него свалилась тога.

— Все враки! — Она засмеялась. — В Афинахтогда никто не носил тоги. Но я с ужасом чувствую, что в этом вашем анекдотекроется какое-то нравоучение. — Улыбка сбежала с ее лица. — Чего радивы тратите на меня время, Ливень?

— Вот упрямая! Я же вам объяснял, мое имя произноситсяне Ливень, а Лион.

— Да нет же, вы не поняли… — Джастина задумчивосмотрела на искрящиеся струи фонтана, на грязный бассейн, в который накидалиуйму грязных монет. — Были вы когда-нибудь в Австралии?

Плечи его вздрогнули от беззвучного смеха, но ответил он несразу:

— Дважды я чуть не поехал туда, herzchen, но мнеудалось этого избежать.

— Вот побывали бы у нас там, так поняли бы. Если вашеимя произносить по-моему, оно на слух австралийца волшебное. Ливень. Проливнойдождь. Он дает жизнь пустыне.

От неожиданности Лион уронил сигарету.

— Джастина, уж не собираетесь ли вы в меня влюбиться?!

— До чего самонадеянный народ мужчины! Мне жаль васразочаровывать, но, — нет, ничего похожего. — И, как будто желаяискупить свою резкость, тихонько тронула его руку. — Нет, тут другое,гораздо лучше.

— Что может быть лучше, чем влюбиться?

— Да почти все. Не хочу я, чтобы без кого-то жить былоневозможно. Не надо мне этого!

— Пожалуй, вы правы. Если так полюбить слишком рано,конечно, это подрезает крылышки. Ну, а что же гораздо лучше?

— Найти друга. — Она погладила его по руке. —Ведь вы мне друг, правда?

— Правда. — Он с улыбкой бросил в фонтанмонетку. — Вот так! За эти годы я набросал сюда, наверно, тысячу немецкихмарок, потому что хочу и дальше греться под солнцем юга. Иногда в страшных снахя снова коченею на морозе.

— Вы бы попробовали, что за штука солнце настоящегоюга, — сказала Джастина. — Сто пятнадцать в тени, да еще надо этутень найти.

— Не удивительно, что здесь вам не жарко. — Онзасмеялся неизменным своим беззвучным смехом, привычка, оставшаяся от былыхвремен, когда засмеяться вслух значило бы искушать судьбу. — Должно быть,это от австралийской жары вы такая крутая.