– Мы можем найти способ обслуживать друг друга, – наконец произнесла рабыня.

Араната зашипел, как змеиный клубок, и с размаху ударил девушку в бок. Его когти порвали плоть; рабыня упала, охнув и схватившись за рану. Я был ближе всех и бросился на помощь, не обращая внимания на призывы Кроссфлейна остановиться и внезапное напряжение за сьельсинским столом. Я толком не знал, что делать, но не мог спокойно сидеть. У меня не было под рукой бинтов, я не разбирался в медицине и действовал инстинктивно. Араната поднялся на ноги.

– Обслуживать, – процедил он. У слова был выраженный, но непонятный мне сексуальный подтекст. – Мы не станем вашими рабами. Я не стану.

Кровотечение не было обильным. Несмотря на силу удара, вождь не намеревался рвать ее когтями и лишь поцарапал. Я помог рабыне сесть, стараясь не смотреть на ее изувеченные руки, бесполезно хватавшиеся за раненый бок. Она была очень легкой, не тяжелее выброшенной на берег коряги, и почти бесплотной, такой, что мне показалось, она может растаять у меня на руках.

– Отойди! – взвыло Нобута, дергая цепь. – Она моя!

Я поймал серебряную цепь рукой. Годы, проведенные в условиях сильной гравитации Эмеша, не прошли даром, и я, не шелохнувшись, метнул в ребенка-пришельца грозный взгляд. Тот заскулил.

– Ты цела? – спросил я девушку, не выпуская цепи.

Она не ответила. Возможно, не могла. Ее глаза! Читатель, ее глаза! Как бездонные колодцы, как зеркала, отражающие… ничто. Свет, наполнявший их при рождении, давно потух, и она лишь повторяла мои слова на языке сьельсинов. «Ты цела?» Наши глаза встретились, и на миг я заметил слабую искру в ее взгляде, одинокий уголек, спрятавшийся среди пепелища. Она не была женщиной из моего видения, но и Араната не был темным властелином. Ее искалеченная рука дотронулась до моей, удлиненные пальцы никак не могли сжаться. Она прошептала два слова слабым, сухим, как старая листва, голосом. Я никогда их не забуду. Они прозвучали так тихо, что мне пришлось напрячь слух. Но я услышал.

– Убейте меня, – произнесла она.

Это был единственный раз, когда она говорила по-человечески. Я в ужасе отдернул руку.

Искра потухла.

Нобута снова дернуло цепь, но и я потянул. Маленький сьельсин приподнялся со стула и отпустил. Ксенобит издал возглас удивления и боли, и меня тут же схватили крепкие руки. Бесцеремонно поставили на землю, и я почувствовал уколы когтей на плечах и руках. Двое подчиненных Аранаты заламывали мне руки за спину. Смайт требовала, чтобы меня отпустили. Один из телохранителей схватил меня за волосы, заставляя смотреть вверх.

Я дернул головой, сопротивляясь. Эти сьельсины были гораздо сильнее ребенка, и вырваться не удалось. Араната стремительно подскочил, нависнув надо мной рогатой тушей. Огромная ручища схватила меня за грудки.

– Извинись! – прошипел князь.

Я не подчинился, лишь сжал за спиной кулаки.

Князь Араната поднял руку, сцепив длинные пальцы у меня на горле:

– Я сказал «извинись».

Я покосился на Нобуту Отиоло. Герольд Оаликомн помогло ребенку сесть, и тот таращился на меня еще более глубокими и темными и такими же безжизненными, как у рабыни, глазами. Я стиснул зубы, понимая, что, извинившись, проиграю спор и потеряю лицо в дебатах.

По всему павильону зажужжали заряжающиеся плазмометы, и я краем глаза заметил, что телохранители Смайт наставили их на Бледных.

Как будто издалека раздался смех Кхарна Сагары.

– Что за фарс! – Его голос сотряс воздух. – Дорогой князь, отпустите лорда Марло. А вы, рыцарь-трибун, прикажите своим опустить оружие. Я не допущу здесь насилия.

Один из глаз Кхарна спикировал ко мне на плечо, уставившись на Аранату с очевидной угрозой. Кхарн встал, придерживая механической рукой золотую мантию. Его губы не шевелились.

– Я сказал – отпустите его!

К моему удивлению, Араната послушался. Когда вождь разжал руку, я едва не потерял равновесие и не упал. Повелитель сьельсинов отступил, глядя на меня свысока с нечитаемым выражением.

– Мне следовало бы тебя убить, – пригрозил он; его эмоции не поддавались определению. – Убью, если снова обидишь моего ребенка.

Я не мог проявить слабину. Не мог извиниться. Вместо этого я шагнул вперед, не сводя глаз с князя. Я ничего не сказал. Этого хватило, чтобы дать понять, что я его не боюсь, несмотря на яростно пульсирующую в ушах кровь. В жизни я совершал много храбрых поступков и еще больше безрассудных. До сих пор не могу решить, каким был этот, но я повернулся спиной к вождю и молча занял свое место. На мгновение я оказался единственным из собравшихся, не считая ребенка-пришельца, кто сидел. Стоял даже Кхарн. Все взгляды были прикованы ко мне.

Отказавшись извиниться, я упрочил свои позиции в состязании силы, которое у Бледных считалось политикой. Я не мог даже гадать, какова была дипломатия между их кланами, но подозревал, что она гораздо больше напоминала столкновение баранов лбами или драку львов, а не цивилизованное заседание. Нам необходимо было предъявить им, что мы достойны уважения. Показать зубы и стержень. Стержень пришлось показывать мне, а зубы и готовность пустить их в ход продемонстрировали наши вооруженные телохранители.

– Хватит выпячивать грудь, – сказал я на сьельсинском, сам выпятив грудь. – Пожалуйста, сядьте, дорогой князь.

Я почувствовал некую перемену в том, как Араната смотрел на меня. Уважение и неохотную… осторожность? Опасливость? Мы пришли не сдаваться, это до него дошло, но он по-прежнему не понимал, что мы можем заключить соглашение.

Так никогда и не понял.

Но то ли от отчаяния, то ли от проснувшегося голода он сел.

На корабле уже стояла глубокая ночь, когда лейтенант Гринло пришла, чтобы отвести меня к Смайт. Я не спал – слишком много мыслей бурлило в голове – и поэтому быстро оделся и пошел. Петляние по лабиринтам «Демиурга» было сродни путанице в моей душе: батальные сцены на стенах и жуткие человеческие лица, глядящие из черного металла.

– Думаете, сработало? – спросила Смайт, как только Гринло оставила нас наедине в ее кабинете на «Скьявоне».

– Не уверен, – ответил я. – Какой-то эффект точно был, но какой? – Я сел напротив стола Смайт. – Где Кроссфлейн?

Отсутствие старшего офицера показалось подозрительным. Не знаю почему. Старый рыцарь никогда не оставлял своего трибуна, ходя за ней строгой тенью, в аккуратной черной форме, с напомаженными бакенбардами, как подобает старому имперскому офицеру.

Смайт сняла трость с кресла и поставила у стены позади:

– Спит, да благословит его Земля. Вильгельм уже немолод.

Имя старого рыцаря – такое же, как у Хлыста, – задело меня сильнее, чем я готов был признать, и я едва не вздрогнул. Смайт самой не помешало бы выспаться. Под глазами были темные круги, испещренная шрамами кожа напоминала вощеную бумагу, в которую было завернуто вяленое мясо. Но мне было ее не жаль, и все из-за чертовой сделки с Кхарном Сагарой.