В блокнотных записях Давида к «Лиру» ключевые слова: раздел, распад, дележ. Раздел королевства, распад СССР, дележ МХАТа и «Таганки»… «Дележ чего бы то ни было, – пометил Боровский, – становится главным событием и меняет характер персонажей».

В «Короле Лире», репетиции которого в МДТ шли три с лишним года, счастливо сошлись высочайшее мастерство Льва Додина, оправданно в процессе репетиций отказавшегося, снизив градус лирики и романтизма, характерный для переводов, сделанных прежде для русской сцены, – спектакль подтвердил правоту режиссера – от поэтического перевода пьесы и предложившего играть по специально сделанному для постановки точному и лапидарному переводу Диной Додиной; гений Давида Боровского, с потрясающей элегантностью оформившего сцену, выдвинув сценический помост в маленький, тесный зальчик (первый ряд пришлось снять), оставив ее пространство почти пустым, без реквизита, и забив черные стены белыми досками крест-накрест; блестящая игра артистов, в частности, – Петра Семака – Короля Лира и Сергея Курышева – Глостера (лучшей сценой спектакля называет Ольга Егошина встречу Лира с ослепленным Глостером: «Мягко-мягко Лир касается изувеченного лица и объясняет, что самое главное в мире глазами не увидишь. Додин обращается со своими любимыми героями жестче, чем Шекспир»).

«Давид Боровский, – пишет Марина Токарева, наш самый, пожалуй, яркий театральный критик, – давно впал “как в ересь, в неслыханную простоту”: его сценография построена на опровержении “большого шекспировского стиля”. Из восьми обсуждавшихся вариантов избран самый лаконичный. Черные кирпичи, накрест прибитые выбеленные доски, шляпки гвоздей (цирк, брошенный дом, напоминание распятия?..) Набедренные повязки, сменяющие наготу героев, – как у Гольбейна в “Снятии с креста” – полотне, о котором Достоевский сказал: оно испытывает веру…»

* * *

В числе последних работ Давида Боровского – созданный вместе с режиссером Александром Тителем «Евгений Онегин» в Музыкальном театре имени Станиславского и Немировича-Данченко.

Когда театр Станиславского закрылся на реконструкцию, Александр Титель предложил Давиду сделать этот спектакль. Боровский ответил: «Знаете, если бы мне предложили “Пиковую даму”, я с удовольствием, с ходу. И “Игрока” – это мне близко. А вот “Онегин” – это такая чистая лирика, я не очень это понимаю. Поэтому давайте не будем вступать ни в какие контрактные отношения, а давайте немножко поработаем, поразговариваем».

И первое, что предложил Давид, – сходить в Дом-музей Станиславского в Леонтьевском переулке. Потому что считается, что это – место рождения спектакля «Евгений Онегин». Пришли, сели, никого не было, они сидели вдвоем, смотрели этот зал…

И вот так постепенно Титель с Боровским «вживались» в «Онегина». Давидом…

«Давид, – рассказывает Александр Титель, – только-только начал перебираться в мастерскую в Афанасьевском переулке. Я туда поднимался. Пространство там обрастало полками. Потом Марина пошила светлые холщовые занавески. Много окон. Много света. Море света. Напротив входа какое-то время стояла прирезочка с зеркальцем, оно пускало зайчики, подмигивало входящим. Пили чай с баранками или тонким пресным печеньем, с галетами.

И Давид предложил мне какой-то вариант “Онегина”. Я сразу почувствовал, что это не мое. Но как ему сказать? Он все равно мэтр. И я тогда: “Давайте, я поживу с этим. Но уже видел все проблемы, которые у меня там бы были. Мне было бы очень неудобно лепить мизансцены, и это превращалось бы в какую-то техническую вещь”… И я пожил-пожил. Набрался смелости. Пришел и сказал: “Давид Львович, не обижайтесь только, но это не мое”.

Я думал, что он скажет: “Ну, мы же контракт не заключали и потому давайте разойдемся”. Но он спросил: “А вот что вам хочется?” – “Воздуха хочется. Воздуха. Ощущения воздушности пространства. Свобода. Что-то там есть. Едва-едва”. После слова “воздух” он так: “М-м-м… Ну, хорошо”. И мы стали пить чай и разговаривать».

Отвергнутые решения Боровский не превращал в пуп земли, принимал в большинстве случаев возражения-просьбы режиссеров, коривших себя при этом за «наглость», и находил новые решения. Ему было несложно это делать – что в работе с Тителем, что с Додиным, что с Левитиным, что с Резниковичем, то есть с людьми, понимавшими, что он мыслит объемом жизни, и верившими в его способность все знать про будущий спектакль.

Через некоторое время Давид позвонил Тителю: «Заезжайте, поговорим». Разговариваем. «Посмотрите, я что-то сделал». И опять такой маленький макетик.

«И он, – рассказывает Титель, – увидел, что мне понравилось. И дальше мы стали сочинять спектакль. Многие идеи на этой основе я предлагал, а он их брал».

Макет был готов. Для нескольких человек Боровский сделал костюмы. Главных. Для Онегина, Ленского, Ольги, мамы, няни.

Работа Боровского над костюмом порой уходила в тень его мощных сценографических решений. А он владел не только стилем, но и звучной декоративностью, мощью обобщенных форм, что особенно важно в опере (он превосходно учитывал всё: от эмоциональных обязательств перед музыкой до размеров оперных залов).

Когда французская исследовательница Беатрис Пикон-Валлен поинтересовалась у него, о чем он прежде всего договаривается с режиссером, приступая к новому спектаклю, он ответил: «Это не вопрос, какая будет декорация или какое будет пространство. Нет. Декорация может быть такая или такая. Ее может вообще не быть. Первый вопрос – как будут выглядеть персонажи». Он считал, что если решить, как артисты будут одеты, то пространство решится само собой. И даже говорил, что, приступая к новому спектаклю, он вначале ставит главный для себя вопрос: «во что будут одеты эти люди»? И только решив эту проблему, начинает работу над декорациями…

Давид приглашал делать костюмы к «Онегину» Элеонору Петровну Маклакову, признанного мастера костюма, профессора школы-студии МХАТ. Порекомендовал Маклакову Бархин. Она показала свои наброски Боровскому, и тут выяснилось, что они намного более подробны, чем того требует решение пространства. Маклакова принялась дорабатывать костюмы по советам Давида. Но после Боготы Элеонора Петровна, предприняв еще несколько попыток-редакций, пришла в театр и сказала: «Если бы был жив Давид Львович, я бы довела свою работу до той степени обобщенности, которая нужна в этом спектакле. Но без него я не могу продолжать». И она передала костюмы своей ученице Ольге Поликарповой, которая достойно справилась с задачей. Это был поступок учителя.

Спектакль должен был выйти в год открытия театра после реконструкции. Открытие планировалось в 2005-м. Но случился пожар.

Он так хотел увидеть этого Онегина…

«После Боготы я думал, – говорит Александр Титель, – что спектакль, наверное, не выпущу. Я не понимал, как я буду делать спектакль без Давида. Считал это каким-то даже предательством.

Прошло какое-то время. Я живу, понимая, что не буду ставить. И потом жена говорит: ты не прав, наоборот, предательство, если ты не выпустишь этот спектакль. И Марина, когда уже можно было как-то с ней общаться и как-то говорить, она стала говорить: да, он очень