Давиду Львовичу, я был уверен, что он поймет, почему эти стихи тоже включены в спектакль. Не успел…»

* * *

«Вишневый сад» во МХАТе. Финал работы Боровского в этом театре Анатолий Смелянский называет «фантастическим». Решили поставить «Вишневый сад». Режиссер Адольф Шапиро. Давид сделал макет.

И надо же было так случиться, что этот «Вишневый сад» оказался его последней работой во МХАТе, что в этих декорациях его будут провожать из театра и жизни.

«Кто мог предположить подобное в час, – рассказывает Адольф Шапиро, – когда мы зашли поговорить о пьесе в известную комнату, где когда-то заседало правление МХТ, позже худсовет. Она была свеженькой после ремонта и неузнаваемой. Вместо доброго старого стола – что-то по-плебейски полированное, на окнах портьеры с кистями. Мельком глянув на это богатство, Давид проронил: “Тут нельзя разговаривать, пойдем в фойе”.

Мы примостились на диванчике на час, два, три? Вряд ли надолго, но оказалось – навсегда. Там, в тишине и таинственной полутьме шехтелевского фойе, начался отсчет дней, ставших одной из главных удач моей жизни. Иначе как подарком судьбы их не назовешь. Звучит банально, но истина, оттого что она банальна, не перестает быть истиной.

Хорошо было! Это не дымка памяти, не патина времени, придающая изображению особое обаяние. Так было – обмен репликами, междометиями, впечатлениями о вишневых садах – натуральных и сценических, молчание, что-то о Чехове, чуть о театре, чай-кофе, рассматривание картинок и движение от многого к малому».

Режиссера поразила включенность Давида в спектакль. И еще – чувство надежности, возникавшее от его присутствия в зале, на примерке костюмов, от общения художника с артистами. Рената Литвинова, раньше мало знакомая с Боровским, а значит, и с театром, в начале работы заявила, что у нее есть свой художник по костюмам. Но после того как увидела Давида и один раз поговорила с ним, отказывалась идти к портным без него. Шапиро полагает, что особый интерес к спектаклю у Давида возник как раз тогда, когда он озвучил ему решение пригласить Ренату играть Раневскую.

Эту идею, – говорит Адольф Шапиро, – не все, а точнее сказать, – большинство приняло… как бы помягче сказать… а вот просто: не приняло. На одной из первых проб в репетиционном зале Боровский наклонился ко мне и прошептал на ухо: “Она лучше всех”. Раневскую Давид называл “одной из страннейших героинь Чехова, которую в любом театре играли и играют либо примы, либо жены главных режиссеров”.

В Литвиновой Боровского привлек – в первую очередь – ее странный образ, сделанный ею самой, странную маску… И это – при наличии бесконечного количества стертых лиц вокруг. “Ее, – говорил Давид, – выделяешь. Как живую”».

При всем уважении к Ренате Муратовне стоит заметить, что в театре она человек совершенно случайный, никогда на сцене не игравший, даже в художественной самодеятельности. На роль Раневской Адольф Шапиро пригласил ее, увидев как-то по телевизору и, услышав несколько слов, произнесенных Литвиновой, позвал ее в «Вишневый сад». Приступив к репетициям, Литвинова заявила в интервью, что у нее «много претензий к Чехову»…

Когда наступил срок сдавать работу, Давид тянул время. Театр настойчиво просил привезти макет. Давид не соглашался: «Пусть приходят в мастерскую». В театре еще не знали, что пространство подготовленного режиссером и художником «Вишневого сада» практически пусто. В макетной коробке дюжина стульев с пюпитрами. Над ними свисают три большие лампы. Все это прикрыто картонкой, имитирующей занавес с чайкой.

Приехал Табаков. Давид долго усаживал его в кресло перед макетом, подкладывал какие-то альбомы, чтобы удобнее было смотреть. Потом торжественно поднял картонку. Увидев макет, Олег Павлович доиграл сцену уже без Шапиро и Боровского. Долго, подробнейшим образом рассматривал пустую сцену, а потом вымолвил: «Вполне!..»

Спектакль принимался трудно, вернее – не принимался. После генеральной репетиции до глубокой ночи руководители МХАТа и авторы спектакля заседали в кабинете Табакова. «В Камергерском переулке, – вспоминает Шапиро, – прохаживались перед театром Марина Боровская и моя жена».

Давид больше молчал. На вопрос – почему у вас дворянин Гаев весь спектакль не снимает шляпы? – он ответил: «Это не шляпа. Это костюм». На восклицание – вы что, сговорились?! – «Конечно, сговорились!» «Когда же, – рассказывает Адольф Шапиро, – напряженный разговор достиг кульминации, долго молчавший Боровский сказал… (та-а-ак, что делать с ненормативной лексикой? Попробую соблюсти закон.) Боровский произнес: «Я все понял. Ни члена не видно, ни члена не слышно. Что дальше?..»

А дальше… Спектакль пошел. И шел долгие годы.

Задолго до премьеры «Вишневого сада» Алла Михайлова спросила Боровского, что у него будет на сцене?

«– А у меня вообще на сцене ничего не будет.

– Как это?

– Ну, что я могу “изображать” на сцене, где работали такие художники, как Симов и Дмитриев?! Вот ничего и не будет. Пустая сцена».

Алла Александровна не поверила. 28 мая на первой генеральной репетиции она увидела это «ничего».

Давид записал:

«В Камергерском переулке. Ну, знаете!

На сцене, где сто лет назад, в январе 1904 года, состоялось первое представление последней пьесы Чехова.

Последний год жизни писателя…

100 лет со дня смерти…

“Гаев: …Неделю назад я выдвинул нижний ящик, гляжу, а там высечены цифры. Шкаф сделан ровно сто лет тому назад. Каково? А?”

Таким образом, и у “многоуважаемого шкафа” юбилей – два по 100!

А сам-то театр, построенный для Станиславского и Немировича-Данченко в 1902 году промышленником Морозовым и архитектором Шехтелем, “существование которого вот уже более 100 лет было направлено к светлым идеалам добра и справедливости”…

Можно ли сегодня от этих “100” отмахнуться?

Можно. Конечно же, можно.

Но я вряд ли сумею.

Вот и думаю…

В сотый раз изображать детскую комнату в имении Раневской?

Сто, если не больше, окон выходили в вишневые сады во всем мире. И так же сотни веток в белых цветочках заглядывали в окна усадеб…

Первая идея отличная – отказаться.

Вторая – попытаться.

Попытка не пытка. И еще – “Бог любит троицу”, два “Сада” я уже “посадил”.

А в этот раз “Сад” с подтекстом. Или, как говорят французы, “l’homage!” (“в честь”).

Павильоны чеховских спектаклей на этой сцене Симова и Дмитриева превзойти трудно.

Вернее, невозможно…

Нам досталась пустота.

Но зато какая!

Пол сцены так же вращается, как и сто лет назад.

Занавес цвета сухой травы с двумя чайками в центре, так же раздвигается, как и на первом представлении “Сада”.

Это уже богатство!

А что, если “это” и есть родовой дом Раневской, куда она возвращается из сиреневого далека, из Парижа… А затем навсегда покидает?..

Вот два важных для меня персонажа – старик Фирс и Прохожий.

Когда-то мой Фирс, единственный из всех черно-белых протагонистов, был одет в цветное. Старая, битая молью