Я надкусил свой ломоть сыру и глотнул вина. Средипродолжавшегося шума я уловил кашель, потом послышалось: чух-чух-чух-чух, потомчто-то сверкнуло, точно настежь распахнули летку домны, и рев, сначала белый,потом все краснее, краснее, краснее в стремительном вихре. Я попыталсявздохнуть, но дыхания не было, и я почувствовал, что весь вырвался из самогосебя и лечу, и лечу, и лечу, подхваченный вихрем. Я вылетел быстро, весь какесть, и я знал, что я мертв и что напрасно думают, будто умираешь, и все. Потомя поплыл по воздуху, но вместо того, чтобы подвигаться вперед, скользил назад.Я вздохнул и понял, что вернулся в себя. Земля была разворочена, и у самой моейголовы лежала расщепленная деревянная балка. Голова моя тряслась, и я вдругуслышал чей-то плач. Потом словно кто-то вскрикнул. Я хотел шевельнуться, но яне мог шевельнуться. Я слышал пулеметную и ружейную стрельбу за рекой и по всейреке. Раздался громкий всплеск, и я увидел, как взвились осветительные снаряды,и разорвались, и залили все белым светом, и как взлетели ракеты, и услышалвзрывы мин, и все это в одно мгновение, и потом я услышал, как совсем рядомкто-то сказал: «Mamma mia! [Мама моя! (итал.)] O, mamma mia!» Я сталвытягиваться и извиваться и наконец высвободил ноги и перевернулся и дотронулсядо него. Это был Пассини, и когда я дотронулся до него, он вскрикнул. Он лежалногами ко мне, и в коротких вспышках света мне было видно, что обе ноги у негораздроблены выше колен. Одну оторвало совсем, а другая висела на сухожилии илохмотьях штанины, и обрубок корчился и дергался, словно сам по себе. Онзакусил свою руку и стонал: «О mamma mia, mamma mia!» — и потом: «Dio te salve?Maria. [Спаси тебя бог, Мария (итал.)] Dio te salve, Maria. O Иисус, дай мнеумереть! Христос, дай мне умереть, mamma mia, mamma mia! Пречистая дева Мария,дай мне умереть. Не могу я. Не могу. Не могу. О Иисус, пречистая дева, не могуя. О-о-о-о!» Потом, задыхаясь: «Mamma, mamma mia!» Потом он затих, кусая своюруку, а обрубок все дергался.

— Portaferiti! [Носилки! (итал.)] — закричал я, сложив рукиворонкой. — Portaferiti! — Я хотел подползти к Пассини, чтобы наложить ему наноги турникет, но я не мог сдвинуться с места. Я попытался еще раз, и мои ногисдвинулись немного. Теперь я мог подтягиваться на локтях. Пассини не былослышно. Я сел рядом с ним, расстегнул свой френч и попытался оторвать подолрубашки. Ткань не поддавалась, и я надорвал край зубами. Тут я вспомнил об егообмотках. На мне были шерстяные носки, но Пассини ходил в обмотках. Все шоферыходили в обмотках. Но у Пассини оставалась только одна нога. Я отыскал конецобмотки, но, разматывая, я увидел, что не стоит накладывать турникет, потомучто он уже мертв. Я проверил и убедился, что он мертв. Нужно было выяснить, чтос остальными тремя. Я сел, и в это время что-то качнулось у меня в голове,точно гирька от глаз куклы, и ударило меня изнутри по глазам. Ногам стало теплои мокро, и башмаки стали теплые и мокрые внутри. Я понял, что ранен, инаклонился и положил руку на колено. Колена не было. Моя рука скользнуладальше, и колено было там, вывернутое на сторону. Я вытер руку о рубашку, иоткуда-то снова стал медленно разливаться белый свет, и я посмотрел на своюногу, и мне стало очень страшно. «Господи, — сказал я, — вызволи меня отсюда!»Но я знал, что должны быть еще трое. Шоферов было четверо. Пассини убит.Остаются трое. Кто-то подхватил меня под мышки, и еще кто-то стал поднимать моиноги.

— Должны быть еще трое, — сказал я. — Один убит.

— Это я, Маньера. Мы ходили за носилками, но не нашли. Каквы, tenente?

— Где Гордини и Гавуцци?

— Гордини на пункте, ему делают перевязку. Гавуцци держитваши ноги. Возьмите меня за шею, tenente. Вы тяжело ранены?

— В ногу. А что с Гордини?

— Отделался пустяками. Это была мина. Снаряд из миномета.

— Пассини убит.

— Да. Убит.

Рядом разорвался снаряд, и они оба бросились на землю иуронили меня.

— Простите, tenente, — сказал Маньера. — Держитесь за моюшею.

— Вы меня опять уроните.

— Это с перепугу.

— Вы не ранены?

— Ранены оба, но легко.

— Гордини сможет вести машину?

— Едва ли.

Пока мы добрались до пункта, они уронили меня еще раз.

— Сволочи! — сказал я.

— Простите, tenente, — сказал Маньера. — Больше не будем.

В темноте у перевязочного пункта лежало на земле многораненых. Санитары входили и выходили с носилками. Когда они, проходя,приподнимали занавеску, мне виден был свет, горевший внутри. Мертвые былисложены в стороне. Врачи работали, до плеч засучив рукава, и были красны, какмясники. Носилок не хватало. Некоторые из раненых стонали, но большинстволежало тихо. Ветер шевелил листья в ветвях навеса над входом, и ночьстановилась холодной. Все время подходили санитары, ставили носилки на землю,освобождали их и снова уходили. Как только мы добрались до пункта, Маньерапривел фельдшера, и он наложил мне повязку на обе ноги.

Он сказал, что потеря крови незначительна благодаря тому,что столько грязи набилось в рану. Как только можно будет, меня возьмут наоперацию. Он вернулся в помещение пункта. Гордини вести машину не сможет, сказалМаньера. У него раздроблено плечо и разбита голова. Сгоряча он не почувствовалболи, но теперь плечо у него онемело. Он там сидит у одной из кирпичных стен.Маньера и Гавуцци погрузили в свои машины раненых и уехали. Им ранение немешало. Пришли три английских машины с двумя санитарами на каждой. Ко мнеподошел один из английских шоферов, его привел Гордини, который был оченьбледен и совсем плох на вид. Шофер наклонился ко мне.

— Вы тяжело ранены? — спросил он. Это был человек высокогороста, в стальных очках.

— Обе ноги.

— Надеюсь, не серьезно. Хотите сигарету?

— Спасибо.

— Я слыхал, вы потеряли двух шоферов?

— Да. Один убит, другой — тот, что вас привел.

— Скверное дело. Может быть, нам взять их машины?

— Я как раз хотел просить вас об этом.

— Они у нас будут в порядке, а потом мы их вам вернем. Выведь из двести шестого?

— Да.

— Славное у вас там местечко. Я вас видел в городе. Мнесказали, что вы американец.

— Да.

— А я англичанин.

— Неужели?

— Да, англичанин. А вы думали — итальянец? У нас в одномотряде есть итальянцы.