— Очень хорошо, если вы возьмете наши машины, — сказал я.

— Мы вам возвратим их в полном порядке. — Он выпрямился. —Ваш шофер очень просил меня с вами сговориться. — Он похлопал Гордини по плечу.Гордини вздрогнул и улыбнулся. Англичанин легко и бегло заговорилпо-итальянски:

— Ну, все улажено. Я сговорился с твоим tenente. Мы беремобе ваши машины. Теперь тебе не о чем тревожиться. — Он прервал себя. — Надоеще как-нибудь устроить, чтобы вас вытащить отсюда. Я сейчас поговорю сврачами. Мы возьмем вас с собой, когда поедем.

Он направился ко входу, осторожно ступая между ранеными. Яувидел, как приподнялось одеяло, которым занавешен был вход, стал виден свет, ион вошел туда.

— Он позаботится о вас, tenente, — сказал Гордини.

— Как вы себя чувствуете, Франко?

— Ничего.

Он сел рядом со мной. В это время одеяло, которым занавешенбыл вход на пункт, приподнялось, и оттуда вышли два санитара и с ними высокийангличанин. Он подвел их ко мне.

— Вот американский tenente, — сказал он по-итальянски.

— Я могу подождать, — сказал я. — Тут есть гораздо болеетяжело раненые. Мне не так уж плохо.

— Ну, ну, ладно, — сказал он, — нечего разыгрывать героя. —Затем по-итальянски, — поднимайте осторожно, особенно ноги. Ему очень больно.Это законный сын президента Вильсона.

Они подняли меня и внесли в помещение пункта. На всех столахоперировали. Маленький главный врач свирепо оглянулся на нас. Он узнал меня ипомахал мне щипцами.

— Ca va bien? [Ну как, ничего? (франц.)]

— Ca va. [Ничего (франц.)]

— Это я его принес, — сказал высокий англичанинпо-итальянски. — Единственный сын американского посла. Он полежит тут, пока высможете им заняться. А потом я в первый же рейс отвезу его. — Он наклонился комне. — Я посмотрю, чтобы вам выправили документы, тогда дело пойдет быстрее. —Он нагнулся, чтобы пройти в дверь, и вышел. Главный врач разнял щипцы и бросилих в таз. Я следил за его движениями. Теперь он накладывал повязку. Потомсанитары сняли раненого со стола.

— Давайте мне американского tenente, — сказал один изврачей.

Меня подняли и положили на стол. Он был твердый и скользкий.Кругом было много крепких запахов, запахи лекарств и сладкий запах крови. Сменя сняли брюки, и врач стал диктовать фельдшеру-ассистенту, продолжаяработать:

— Множественные поверхностные ранения левого и правогобедра, левого и правого колена, правой ступни. Глубокие ранения правого коленаи ступни. Рваные раны на голове (он вставил зонд: «Больно?» — «О-о-о, черт!Да!»), с возможной трещиной черепной кости. Ранен на боевом посту. — Так вас,по крайней мере, не предадут военно-полевому суду за умышленноечленовредительство, — сказал он. — Хотите глоток коньяку? Как это вас вообщеугораздило? Захотелось покончить жизнь самоубийством? Дайте мнепротивостолбнячную сыворотку и пометьте на карточке крестом обе ноги. Так,спасибо. Сейчас я немножко вычищу, промою и сделаю вам перевязку. У васпрекрасно свертывается кровь.

Ассистент, поднимая глаза от карточки:

— Чем нанесены ранения?

Врач:

— Чем это вас?

Я, с закрытыми глазами:

— Миной.

Врач, делая что-то, причиняющее острую боль, и разрезаяткани:

— Вы уверены?

Я, стараясь лежать спокойно и чувствуя, как в животе у менявздрагивает, когда скальпель врезается в тело:

— Кажется, так.

Врач, обнаружив что-то, заинтересовавшее его:

— Осколки неприятельской мины. Если хотите, я еще пройдузондом с этой стороны, но в этом нет надобности. Теперь я здесь смажу и… Что,жжет? Ну, это пустяки в сравнении с тем, что будет после. Боль еще не началась.Принесите ему стопку коньяку. Шок притупляет ощущение боли. Но все равноопасаться нам нечего, если только не будет заражения, а это теперь случаетсяредко. Как ваша голова?

— О, господи! — сказал я.

— Тогда лучше не пейте много коньяку. Если есть трещина,может начаться воспаление, а это ни к чему. Что, вот здесь — больно?

Меня бросило в пот.

— О, господи! — сказал я.

— По-видимому, все-таки есть трещина. Я сейчас забинтую, авы не вертите головой.

Он начал перевязывать. Руки его двигались очень быстро, иперевязка выходила тугая и крепкая.

— Ну вот, счастливый путь, и Vive la France! [Да здравствуетФранция! (франц.)]

— Он американец, — сказал другой врач.

— А мне показалось, вы сказали: француз. Он говоритпо-французски, — сказал врач. — Я его знал раньше. Я всегда думал, что онфранцуз. — Он выпил полстопки коньяку. — Ну, давайте что-нибудь посерьезнее. Иприготовьте еще противостолбнячной сыворотки. — Он помахал мне рукой. Меняподняли и понесли; одеяло, служившее занавеской, мазнуло меня по лицу.Фельдшер-ассистент стал возле меня на колени, когда меня уложили.

— Фамилия? — спросил он вполголоса. — Имя? Возраст? Чин?Место рождения? Какой части? Какого корпуса? — И так далее. — Неприятно, что увас и голова задета, tenente. Ho сейчас вам, вероятно, уже лучше. Я васотправлю с английской санитарной машиной.

— Мне хорошо, — сказал я. — Очень вам благодарен.

Боль, о которой говорил врач, уже началась, и всепроисходящее вокруг потеряло смысл и значение. Немного погодя подъехалаанглийская машина, меня положили на носилки, потом носилки подняли на уровенькузова и вдвинули внутрь. Рядом были еще носилки, и на них лежал человек, вселицо которого было забинтовано, только нос, совсем восковой, торчал из бинтов.Он тяжело дышал. Еще двое носилок подняли и просунули в ременные лямки наверху.Высокий шофер-англичанин подошел и заглянул в дверцу.

— Я поеду потихоньку, — сказал он. — Постараюсь небеспокоить вас. — Я чувствовал, как завели мотор, чувствовал, как шофервзобрался на переднее сиденье, чувствовал, как он выключил тормоз и далскорость. Потом мы тронулись. Я лежал неподвижно и не сопротивлялся боли.

Когда начался подъем, машина сбавила скорость, порой онаостанавливалась, порой давала задний ход на повороте, наконец довольно быстропоехала в гору. Я почувствовал, как что-то стекает сверху. Сначала падалиразмеренные и редкие капли, потом полилось струйкой. Я окликнул шофера. Оностановил машину и обернулся к окошку.

— Что случилось?