Настоящий руководитель на своем месте, Шацкий вызывал во мне настоящее уважение. Трудно сказать, какие чувства он испытывал ко мне. Думаю, отчасти даже отцовские. Поговаривали, что у самого Пал Палыча была дочь от первого брака, жила она то ли в Италии, то ли в Греции и связями с влиятельным отцом не спекулировала. Вроде как с женой он разошелся, и она даже, может, умерла. Словом, не знаю, лезть в это дело я не хотел, но и претендовать на роль «сына» тоже не стремился. Хотя мне и льстило внимание главного редактора, одного из самых уважаемых журналистов в стране и мире, но я искренне полагал, что это все заслуженно. Ведь я правда неплохо писал, много работал, добивался всего сам и при этом не пренебрегал ценными советами и следовал указаниям руководства.

Короче говоря, отношения с Шацким у нас были подчеркнуто рабочие.

– Доброе утро, Пал Палыч, – произнес я, входя в кабинет.

Место начальника находилось на небольшом возвышении, словно капитанский мостик корабля. Рядом, вдоль стены и напротив окна, стояли предметы, привезенные им из путешествий или подаренные высокими гостями, – глобус почти в человеческий рост, статуя греческой богини, линотипный печатный станок из какой-то дореволюционной многотиражки и куча других, более мелких «сокровищ» на тумбочках и постаментах. Отдельная часть стены, справа от входа, была предназначена для «боевых» наград редакции, здесь были представлены грамоты и кубки за различные победы в конкурсах и премиях.

– Доброе! Заходи, – ответил он, поднимаясь из-за стола.

Я прошел к нему навстречу по кабинету, он же в это время успел спуститься со своего «мостика» и перехватил меня, жестом указывая на кресло за большим переговорным столом. Мы присели на соседние стулья, он – в изголовье стола, я напротив окон.

– Чай будешь?

– Нет, Пал Палыч, спасибо!

– А я выпью. – Шацкий дотянулся до лежавшей на гладкой столешнице трубки и набрал номер секретаря. – Егор, принеси нам два чая, зеленых. Ну, что? – повернулся он ко мне.

– Ну… – начал я, осторожно подбирая нужные слова, – отец плохо чувствует себя. У него болезнь, туннельный синдром, кисти рук не работают. Нужна операция. Срочно. За границей.

Произнося весь этот прекрасный бред, я смотрел в окно и теперь, закончив, перевел взгляд на главреда. Тот внимательно смотрел на меня, словно ему до последней точки в моем повествовании было все понятно. От этого взгляда я стал нервничать еще больше.

– Ясно, – вздохнул он. – Операция, все такое. Но на месяц-то зачем?

– На месяц?

– Ну ты же просил отпустить тебя на месяц?!

– Ах, да. Клиника немецкая, они же там все педанты. Говорят, на месяц. Исследования… точнее, обследования… восстановительные процедуры…

– И когда вылет?

– Планировал завтра, может, вечером. В клинике место освободилось… – Я чувствовал себя, как кролик перед удавом. Мои кроличьи ушки опускались все ниже и ниже, морковка валилась из слабеющих лап, и даже, казалось, мой голос звучал все тише. – Дело в том, что он может и один полететь, более того, мне так он и говорит. Но, вы же понимаете, это папа…

– Папу я понимаю. – Шацкий снял очки и, отдалив их от себя, посмотрел на меня сквозь стекла. – Я тебя, Вань, не понимаю. То позавчера ты мне заливаешь про то, как тебе необходимо лететь в Мурманск на неделю, потому что там нереально крутой сюжет про Кольскую скважину. Я вчера подписываю тебе командировочное, а сегодня ты уже летишь в Германию на месяц?!

Меня спас стук в дверь, она отворилась, и вошел Егор с чаем на блестящем металлическом подносе. В звенящей тишине он подошел и невозмутимо поставил красные английские чашки ручной работы перед Шацким, а затем передо мной. Едва заметно кивнув, Егор ретировался.

– Пал Палыч, – начал я, совершенно не понимая, на кой ляд мне сдался Мурманск, – я все объясню…

– Давай так, – прервал он меня, откидываясь назад на спинку кресла, – расскажи мне, что происходит с тобой на самом деле?

Я смотрел в чашку, наблюдая, как на поверхности чая пляшет отражение из окон. И в голове у меня, как во время того злосчастного интервью, крутилось только одно: «Кто владеет информацией – владеет миром». Подняв глаза, я переспросил:

– На самом деле?

Несомненно, я колебался. Стоит ли выдавать всю мою историю? С одной стороны, мне было бы значительно легче вернуть себе пошатнувшееся только что доверие начальства. С другой – я прекрасно понимал, что невероятный рассказ может только еще больше разозлить старого волка журналистики.

– На самом деле, Пал Палыч, я запутался.

И вдруг слова потекли из меня рекой:

– У меня такое ощущение, что я живу не своей жизнью. Все вокруг вроде бы то же самое, никаких объективных причин переживать и волноваться нет, но меня гнетет что-то. Я вдруг четко понял, что мне нужно найти себя прежнего. А сейчас из меня словно вынули стержень. Меня ничего не держит. Я вчера сдал колонку Курыгину, но я просто не могу думать о материале на следующую неделю. Просто не знаю, что писать! Кризис среднего возраста, стресс, что это? Я на ровном месте повздорил с Мишиным, а мы с ним друзья еще с факультета. Я вчера едва не потерял жену. Я выдумал эту историю с папой… Точнее, не то чтобы выдумал, у него правда «запястье перкуссиониста», но оперироваться он отказывается. Но это единственное, что мне удалось придумать, чтобы сбежать от самого себя… И сейчас чувствую, что вы послушаете все это и скажете: «Да на что мне сдался такой работник!»

Я замолчал. Вся эта история, за отсутствием одной детали, была правдой, по крайней мере, выглядела она как правда.

И, похоже, Шацкий поверил. Он взял со стола чашку с чаем, поднес к губам, сделал небольшой глоток и, отвернувшись, задумчиво посмотрел в окно. Это длилось секунд десять. Очень долго. Я уже успел представить себе все возможные варианты его реакции – от сочувствия и поддержки до гневного выговора. Но не угадал. Он повернулся ко мне и задал самый странный вопрос из всех возможных:

– А ты уже видел кота?

– Кого?! – удивился я.

Шацкий ничего не ответил и буквально впился в меня взглядом.

Белое пятнышко на лапке… Серая пушистая шерсть… Зеленые глаза… Все это вмиг промелькнуло у меня в голове. Откуда он мог знать?!

Впрочем, мой собеседник и не ждал ответа. По выражению моего лица он понял, что не ошибся.

– Значит, видел, – удовлетворенно выдохнул главред. – Я сам встретил его впервые, когда мне было столько же лет, как тебе сейчас, даже, наверное, поменьше. Я закончил аспирантуру судостроительного факультета, писал докторскую, думал посвятить себя науке… и морю. Но время было такое сложное. Разруха в стране, разлад в головах. Митинги, демонстрации, малиновые пиджаки и паленая водка из-под полы. Вся система, которую строили мы и которая держала нас, крошилась буквально на глазах.

Мы с женой жили в коммуналке, которая досталась мне от родителей. И мой доход от лекций в институте был два доллара в месяц. Жена была на пятом месяце беременности, и, чтобы как-то прокормить семью, я пошел работать на радиорынок, торговать пиратскими видеокассетами. Меня позвал старый приятель, которому нужен был сменщик. Появились кое-какие деньги. Когда родилась дочка, мы переехали в съемную квартиру недалеко от института. Все вроде бы начало налаживаться, но вскоре мой сменщик пришел и сказал, что владельца нашей точки, армянина, завалили и теперь либо ее закрывают, либо если мы с ним сбросимся и заплатим дань каким-то браткам, то точка будет наша. Пятьдесят на пятьдесят. Он продавал машину, и ход был за мной.