Какого черта?! О чем я вообще думал? Секретарь! На работе!!! Стеклянные стены, куча народу вокруг. Это казалось настолько безрассудным и нелепым, что просто не укладывалось в голове! В своей жизни никогда не питал к ней никаких чувств. Симпатичная девчонка, слегка глуповатая, одинокая. Все эти слухи про Шацкого, которые вполне могли бы быть правдой. И тут я! Ну Иван Николаич, ну балбес! И в этот момент искренне жалел себя того, другого. На кого ты променял Веронику? И вообще, на что ты променял свою жизнь?

Променял.

Но только не я. Я ведь остался прежним. Я люблю жену, я люблю сына. Я не хочу иметь ничего общего с тем, что узнал о себе за последние пару дней! Мне следовало остановить это, пока обо всем не узнала Вероника, ее родители, мой отец. Как я буду смотреть им в глаза? Именно я, а не тот второй дурак, который все только портит.

Я понял, что мне нужен план. План возвращения не только Максима, но и вообще моей настоящей жизни. Положив перед собой лист бумаги, я взял ручку и написал:

«Найти».

Потом я зачеркнул слово «найти» и вывел «прекратить». Замер с ручкой в руке. Правда была в том, что не было никакого плана. И быть не могло. Даже записывать что-то было глупо.

Но что я знал точно, мне следовало расстаться с этими моими «новыми девушками». Как? А вот шут его знает как! Я только что, десять минут назад, пообещал Маше фотосессию. И ведь через пару дней она напомнит мне об этом. Надо срочно… бежать!

Я взял телефон и набрал номер Шацкого.

– Пал Палыч?

– Да, Вань, привет, как дела?

– Работаем.

– Это хорошо.

– Пал Палыч, у меня к вам просьба.

– Какая?

– Мне срочно нужен отпуск, на месяц.

– На месяц?!

– Ну да, по семейным обстоятельствам. Отец плохо себя чувствует, надо его отвезти в больницу. За рубеж.

Опять вранье, но выхода не было.

– Пал Палыч, я все буду по «отдаленке» делать.

– Слушай, – прервал он меня. – Я сейчас приеду уже, минут через двадцать. Заходи ко мне. Все обсудим. Может, я смогу чем-то помочь.

– Да, хорошо, спасибо. Зайду.

Я завершил вызов. Бежать! Вот каким был мой план. Безупречный и прекрасный. Как позорный трус, как подлый предатель. Бежать!

Следующие полчаса до встречи с Шацким я посвятил изобретению легенды с больным отцом. Точнее, это была не легенда даже, а слегка дополненная реальность. Когда у папы около 10 лет назад впервые проявился туннельный синдром и он только начал жаловаться на боль и онемение в кистях, ему предлагали сделать операцию. Речь шла о клинике в Германии, на которую нужны были деньги. И, если порыться по сусекам, кое-что продать и занять, то найти их было можно. Но мой барабанщик уперся и заявил, что сможет все решить разминкой, а операции еще не гарантия. Мол, может что-то пойти не так, а лишиться рук он не желает. В итоге массажи, натирки, мази. Ему даже стало полегче. Но потом последовала скоропостижная смерть мамы, которая за всем этим следила, и отец сник. Ему было все тяжелее играть, и в итоге руки музыканта потеряли всякую подвижность, необходимую для игры за установкой. Папа ушел из оркестра. На мои попытки отправить его на операцию он отвечал, что не хочет ничего и просто устал. Поэтому терпел боль, иногда помогая себе болеутоляющими таблетками. Смерть мамы была для него, как я и говорил, тяжелым ударом. Словно его лишили какого-то ориентира, вынули стержень. Вроде бы он оставался на людях таким же веселым балагуром, но уже не было того огня в глазах, и бог его знает, что он там переживал, сидя в одиночестве в своей квартире!

Мама уже тяжело болела, когда родился внук, но успела увидеть его новорожденным. Мы привозили Максима в онкологический центр. Она слабо улыбалась, но отказалась брать его на руки, словно боясь передать моему сыну свой тяжелый недуг. Вероника тогда рыдала в коридоре клиники, и я впервые увидел отца таким серым, погасшим. Мне тоже было тяжело, но, к удивлению многих, я перенес все эти события легко. Мне стыдно признаться в этом, но я даже не плакал ни разу. Словно понимал, что ничего этим изменить не смогу. Воспринимал все как должное.

Мама сама мне говорила, что, когда люди уходят, нужно улыбаться, так им будет легче покинуть этот мир. Насколько возможно, я старался следовать ее советам, поэтому и вокруг папы, что называется, с бубном не плясал. Если он решил, что операцию делать не будет, я на него и не давил.

Но сейчас именно это обстоятельство мне предстояло выдать за обоснование своего отъезда.

Раздался звонок аппарата на моем рабочем столе. Звонила Маша.

– Иван Николаевич, вас просит зайти Павел Павлович к себе, – сообщила она дежурным тоном и тут же вполголоса, зажав трубку рукой, добавила. – Он что-то не в духе, похоже.

Я положил трубку, встал из-за стола и вышел из кабинета. Напротив дверей стоял аппарат с питьевой водой. Из него набирала воду в чашку Света, корректор. Обернувшись, она посмотрела на меня со знанием дела и поздоровалась. Я коротко кивнул и пошел по редакции мимо столов и компьютеров.

Казалось, все сотрудники смотрят на меня с некоторым осуждением, интересом и любопытством, словно все были в курсе моих служебных похождений. Женщины провожали осуждающим взглядом, мужики с плохо скрываемой завистью. Или все это мне привиделось?

Журналисты были заняты своими обычными делами. Кто-то печатал, кто-то говорил по телефону, в углу небольшая компания что-то оживленно обсуждала.

Я старался не зыркать по сторонам в поисках подвоха и вести себя максимально естественно. Не уверен, что это получалось. Я сделал широкий круг по офису, чтобы достичь пожарной лестницы, подниматься к Шацкому на лифте – означало пройти через зону ресепшен, где мне пришлось бы встретиться с секретарем. Вскоре я подошел к выходу, приложил ключ-карту и уже через секунду оказался на лестничной клетке, где стояла урна и стойко пахло табаком – здесь было место для курения. Хвала небесам, в этот момент тут никого не оказалось, и я смог, наконец, остаться один.

Сделав несколько шагов вверх по лестнице, я остановился у окна. Из нашего бизнес-центра, где редакция занимала три этажа, открывался неплохой вид на Москву. Излучина Яузы с красивой каменной набережной, по которой катили автомобили. Арки двух мостов, которые виднелись в перспективе, старинные особняки и отражавшие небо стеклянные новострои. С погодой только немного не повезло. Собиравшийся с утра дождь уже начал накрапывать, но мне нравилась такая погода. Как-то один мой товарищ сказал, что любит дождь потому, что, когда он идет, а ты работаешь, нет ощущения, что жизнь проходит мимо тебя.

Задержавшись на несколько секунд, я двинулся вверх, миновал этаж бухгалтерии и коммерсантов и вышел на этаже руководства. Здесь были кабинеты Курыгина, других замов Шацкого и, конечно, самого Пал Палыча – огромное пространство с панорамными окнами и потрясающим видом на исторический центр. В последние недели я задумывался, что скоро где-то здесь появится кабинет и у меня. И не будет этих стеклянных стен, тонких перегородок и вечно снующих туда-сюда людей. Коридор с красной ковровой дорожкой, на стенах – подсвеченные мягким теплым светом фотографии известных людей, которые были в разное время гостями редакции. Великие спортсмены, артисты, президенты… Беззвучно ступая по плотному ворсу, я словно двигался по аллее славы российской журналистики. Вдыхая кондиционированный воздух, я буквально ощущал силу четвертой власти.