научил вышивать Пенелопу.

Не помнил, какие ключи под ковриком —

       от какой вселенной,

не отличал шепота свыше от дыханья Трехликой,

В общем, когда в девятьсот десятом он приказал ей

            «останься пеной»,

на язык-то ему подвернулась сначала

       не Афродита, а Эвридика.

Орфей на берегу ночевал, пустой, бессловесный

         внутри черного декабря,

а на рассвете увидел пенный кружевной вал,

         в силе и славе идущий через моря.

«Над Рубиконом небо привычно держится низко…»

Над Рубиконом небо привычно держится низко,

Цезарь глядит на воду, констатирует: «Жребий брошен».

вообще-то шутит, цитирует Менандра, «Флейтистку»,

о женитьбе как смерти.

         Знает, что делу не завершиться ничем хорошим.

Ибо когда тебя на пир зовут Всеблагие —

только дурачок радуется этому чуду,

только поэт может считать,

                что с такими как он счеты – другие,

а историк, он точно знает: туда приходишь как блюдо.

С самой лучшей армией – одиноким и безоружным.

С самым точным планом – до встречи с первым обвалом.

Что от тебя зависит,

             что не будет смыто следующей волною —

какие победы, законы, мотыльковый полет над свечкой?

И зачем тогда ускользать, умирать,

                довольствуясь малым?

Почему не бросить кость и сделать как нужно?

Уезжает, не слыша:

Безупречная грамматика над очень черной войною,

саркастическая цитата над мелкой речкой.

«А потом в наш прекрасный, притундровый…»

А потом в наш прекрасный, притундровый,

       приснившийся лес

слетели серафимы небес,

А у них есть привычка, известная на всю Колыму:

не прощают любви никому.

Зря печалился Эдгар Алан, что недобрых гостей

в мир зазвал он силой страстей,

шестикрылым неважно, какого рода любовь,

они не терпят любой,

С тех пор как горняя сила,

о последствиях потопа скорбя,

им запретила наших брать за себя.

Впрочем, некоторых испепеляющих

            любовь начала раздражать

много раньше, с самого мятежа —

то ли неправильно воткнут соответствующий разъем,

то ли что-то с проводкой случается от нее.

Так что на запах чувства слетаются с невидимых сфер,

с Юпитера, например,

из любви создают трагедию, с размахом,

       избыточно, про запас —

но не в этот раз.

Сейчас они мерзнут и с ужасом кутаются в крыла,

озирая рудник Джелгала,

вовсе не обнаруживая узнаваемого тепла:

– Но ведь это любовь была?

И окликаются камень, кипрей, сосна, отзывается золото,

ни меры ему, ни дна, отвечают мертвые из подземного сна:

– Кто еще? Конечно, это она.

«Они звонят в четыре утра и говорят: у нас перестал свет…»

Они звонят в четыре утра и говорят:

              у нас перестал свет,

земля порождает волчцы,

       инеистые грибы заходят за дедовскую межу,

я переводчик, я на контракте, мне нечем сказать «нет»,

я выхожу вовне и перевожу.

И потом сообщаю туда, в гул ночных поясов,

и потом пересказываю в толщу озер и гор:

неполадки будут устранены в течение трех часов,

если нет, вы имеете право расторгнуть ваш договор.

Какой? Тот, что определяет место, сущность и час.

Я не знаю, какую форму он носит лично у вас.

Тут все. Но глядя на этот довольно большой мир,

довольно сложную речь, движенье эфемерид,

я могу произнести то, что в меня говорит эфир.

И только это. Я только эхо.

И ритм.

Часть пятая

«Это перо не приравнять к штыку…»

Это перо не приравнять к штыку,

это перо не похоже на финский нож,

это перо напоминает – перо,

обыкновенный птичий маховый лист,

осенью, снимаясь туда, в тепло,

опустошая небо, трубы, сады,

птицы роняют то, с чем им тяжело.

Просто бросают вниз, не глядят – куда.

Птицы уже не помнят давно, кто такой Гомер,

Дарвин и Мендель, Монсанто, Уотсон и Крик,

сами собой летят по магнитным полям,

выпуклым, вогнутым линиям над землей,

сами собой произносят свое «курлы»

на сверхкоротких частотах, как и тогда,

как и всегда, окликают – на юг, на юг —

ну а потом внизу наступает юг,

серные реки, пески и солончаки,

сладкий подземный металл, что плодит металл.

Все как привычно нам, как привычно им.

Так что перо беспокоит только слегка —

вот оно, торчит сквозь кожу и кость,

переливается радугой, не течет.

Разве что шепчет ночью – на юг, на юг.

«На привычно холодной площади…»

П. Б.

На привычно холодной площади

посреди (опять!) замятни,

кроме змеи и лошади,

нет у Анны родни.

В остальных что говори, что не говори.

Спросите ее, Андреевну:

что она сохранит,

переписав свое время

в бронзу или гранит,

выдумав все – и слово, и друга, и декабри?

Нет, не воздух, не совесть,

не разум, не ремесло,

а маленькую способность

не путать добро и зло

и все еще улыбаться – ядовито, легко, светло,

находясь у смерти внутри.

«Прописи ошибаются, хроника врет…»

And how can man die better,

Than facing fearful odds,

for the ashes of his fathers,

And the temples of his gods.

Прописи ошибаются, хроника врет,

      ветер прекрасно знает, когда закончится лед,

рыба, даже ломясь на нерест, учитывает расклад,

так и мы:

когда пять (а потом семнадцать) кораблей

      врываются в гавань, где ждет вражеский флот,

они твердо уверены – кто-то придет назад.