— Наверное, ты права… — Гален уже не улыбался, вего глазах появилась растерянность, что только усилило раздражение Келлер.

Чтобы обуздать страх, она яростно выпалила:

— Хочешь узнать, какова жизнь на самом деле? Моя матьоставила меня в картонной коробке на автостоянке. Внутри коробка была застеленагазетами, как для щенка. А все потому, что на меня нельзя было надеть подгузник— во время первого превращения я застряла на полпути, осталась младенцем скошачьими ушами и хвостом. Наверное, поэтому она бросила меня, но правду яникогда не узнаю. Единственное, что досталось мне от матери, — записка, котораялежала в коробке. Я до сих пор храню ее.

Келлер сунула руку в карман костюма. Она никому несобиралась показывать эту записку, тем более человеку, с которым познакомиласьвсего двадцать четыре часа назад. Но ей хотелось шокировать Галена, навсегдаоттолкнуть его.

Ее бумажник был почти плоским — ни одной фотографии, толькоденьги и удостоверение личности. Она вытащила из бумажника свернутый листбумаги, потертый на сгибах. Чернила на нем выцвели, стали бледно-лиловыми.Очевидно, лист разорвали пополам, правая половина исчезла, но текст на левойбыло легко прочесть.

— Вот ее завещание, — усмехнулась Келлер. —Она рассказала мне правду о жизни, которую знала сама.

Гален взял лист бумаги осторожно, как раненую птицу.

Келлер видела, как его взгляд заскользил по строкам.Конечно, она знала эти слова наизусть, но теперь они вновь звучали у нее вушах. Записка была короткой, — мать Келлер отличалась тем, что умелаизъясняться кратко:

Люди смертны…

Увядает красота…

Любовь меняет все…

И ты всегда будешь одна.

По тому, как испуганно расширились глаза Галена, Келлерпоняла, что он прочел все до конца.

Вновь усмехнувшись, она забрала у него бумагу.

Гален перевел взгляд на Келлер, и в нем было столько эмоций,что это поразило ее. И вдруг он шагнул вперед.

— Ты в это не веришь! — яростно произнес Гален исхватил ее за плечи.

Келлер опешила. Ведь он видел, на что она способна. Почемуже так вцепился в нее?

Похоже, Гален не подозревал о грозившей ему опасности. В егопоступках чувствовались решительность и готовность к любым неожиданностям. Онсмотрел на Келлер с горестной нежностью, словно только что узнал о еесмертельной болезни. Казалось, он пытается утешить ее, согреть теплом своейдуши.

— Я не позволю тебе так думать, — резко произнесон. — Не позволю!..

— Но это правда. Приняв ее, ты выживешь. Что бы нислучилось, ты вынесешь любое испытание.

— Никакая это не правда. Если ты веришь в нее, почемуже работаешь на Рассветный Круг?

— Они вырастили меня. Выкрали из родильного отделениябольницы, когда прочли обо мне в газетах. Они узнали, кто я такая, и сразупоняли, что люди не сумеют позаботиться обо мне. Вот почему я работаю на них —чтобы отплатить за добро. Это мой долг.

— Но эта причина не единственная. Я же видел, как ты работаешь,Келлер.

По ее плечам расплывалось тепло его ладоней. Келлерстряхнула их и выпрямилась. Лед в душе у нее еще не успел растаять, и онасумела собраться.

— Пойми меня правильно, — сказала она. — Яспасаю людей не так, как альтруист. Я рискую жизнью не ради всех, а только радитех, за кого мне платят.

— Значит, если бы опасность грозила младшему братуИлианы, ты не стала бы спасать его? Просто стояла бы и смотрела, как он сгораетзаживо или тонет?

У Келлер дрогнуло сердце. Она резко вскинула подбородок изаявила:

— Вот именно. Если бы ради его спасения мне пришлосьрисковать собственной жизнью, я бы не двинулась с места.

Гален уверенно возразил:

— Нет. Ты лжешь. Я видел тебя в минуту опасности. Вчераночью я говорил с Ниссой и Уинни. И потом, я читал твои мысли. Для тебя это непросто работа. Ты берешься за нее потому, что считаешь такую работу необходимойи правильной. И ты… — Он помедлил, подбирая слова, а потоммногозначительно произнес: — Ты — воплощенное благородство.

«А ты — сумасшедший», — мысленно отозвалась Келлер.

Ей не терпелось выйти из комнаты. Тяжесть на сердцесменилась страшной слабостью, охватившей все тело. И хотя Келлер понимала, чтоГален несет явную чушь, не слушать его она не могла.

— Ты всегда носишь маску, — продолжалГален, — но на самом деле ты отважна, благородна и добропорядочна. У тебяесть собственный кодекс чести, который ты никогда не нарушаешь. Об этомизвестно каждому, кто знаком с тобой. Неужели ты не знаешь, как относятся ктебе члены твоей команды? Видела бы ты их лица — и даже лицо Илианы, —когда они подумали, что ты погибла под обломками дома! Твоя душа чиста и пряма,как меч, ты благороднее всех, с кем мне доводилось встречаться.

Его глаза приобрели оттенок первых весенних листьев,просвеченных солнцем. Будучи хищницей, Келлер редко обращала внимание на цветыи другую растительность, но теперь вдруг вспомнила строчку из стихотворения: «Ипервой зелени янтарь…» Так вот о каком цвете писал поэт!

В таких глазах было немудрено утонуть.

Гален взял ее за руки. Он не мог удержаться отприкосновения, словно боялся навсегда потерять ее.

— Тебе жилось несладко. Ты заслуживаешь награды, теперьв твоей жизни должно быть много хорошего. Как бы я хотел… — Он замолчал,по его лицу прошла дрожь.

«Нет, — мысленно возразила Келлер. — Я не позволютебе сделать меня слабой. Не стану слушать твою ложь».

Но суть была в том, что Гален не лгал. Он принадлежал к темглупцам-идеалистам, которые говорят то, во что свято верят. Келлер не следовалобы выяснять, каковы его убеждения, но она ничего не могла с собой поделать. Онахотела их узнать.

Гален уже молча глядел на нее. В его блестящих глазахзастыли слезы.

Что-то изменилось в Келлер и вокруг нее.

Поначалу она не могла понять, что происходит, осознавалалишь, что теряет себя. Лишается своей брони, жесткости, всего, что необходимоей, чтобы выжить. Что-то внутри у нее таяло, и душа ее тянулась к Галену.

Она попыталась взять себя в руки, но тщетно. Обратного путиуже не было.

Келлер чувствовала, что куда-то падает, но ей было уже всеравно…

Кто-то подхватил ее. Она знала тепло этих рук и уже небоялась их. Наоборот, она опиралась на них, позволяя Галену поддерживать ееобмякшее тело.

Как тепло…

В одно мгновение Келлер захватил вихрь чувств. Наверное, отизбытка тепла ее начала бить дрожь.

Но это не было ознобом. Ощущение новое, незнакомое иненазываемое — наслаждение. Но только гораздо сильнее и ярче.