– Прорвалась-таки, пролаза! Ненавижу! – прошипелапего-зеленая девушка, свисая с плеча у Гуни, который не нашел другого способаубрать ее с пути.

Наверху Гробыня сразу удалилась в гримерку. Таня с Гунейостались в комнате с круглым столом, на котором можно было найти растворимыйкофе, сахар и бутерброды. Таня, не евшая с утра, хотела было налить себе кофе.Она спросила у Гуни, где взять чашку. Тот показал на раковину в углу. Возлераковины стояли две грязных чашки с отбитыми ручками, заляпанные высохшейкровью. В крайней чашке лежал откушенный мизинец.

Отскочив, Таня сообщила об этом Гломову. Гуня не удивился.

– Гады… Говорят им: убирайте за собой! Ни фига! Тотырят посуду, то ваще не моют.

– А палец?

– Чего тут непонятного? Вчера Малюта Скуратовзаскакивал на прямой эфир… Народ замотался. Так что, будешь кофе, нет?

Таня отказалась. Мимо прошла Грызиана Припятская,надушенная, с десятком браслетов на худых, с веснушками запястьях. Онаоказалась совсем маленького роста. Тане, которая в детстве часто видела ее позудильнику, почему-то казалось, что она выше. Зато знаменитое бельмо на глазусуществовало в действительности, в чем можно было легко убедиться. Простенькийзащитный амулетик, давно болтавшийся у Тани на грифе контрабаса, звякнул изакачался, столь сильны были исходящие от Грызианы волны недоброжелательности.Не к Тане конкретно, а вообще.

Сквозь приоткрытую дверь гримерки Таня увидела, как онарасцеловалась с Гробыней, которая пожаловалась Грызиане на герпес.

– А ты как хотела? На заразу и зараза лезет! –сочно расхохотавшись, сказала Грызиана.

Студия мало-помалу заполнялась массовкой, в обязанностикоторой входило радостно вопить и хлопать в ладоши при появлении ведущих идалее по сигналу.

Два дюжих ведьмака из отдела технического обеспеченияпротащили обмотанный цепями гроб со следами влажной земли. Шедший позадиведьмак нес лопату. Вид у всех троих был деловой и замотанный. В гробу кто-товорочался и гулко кашлял.

– Ну как тебе тут? После Тебе-сдохса, а? –хохотнул Гломов. Ему лично ничего не мешало уплетать бутерброды.

Таня пожала плечами.

– Все дело в привычке. Через недельку и я быосвоилась, – сказала она, проводя рукой по полированному боку контрабаса.

Гуня не спорил. Он ел. Делать же два дела сразу Гломов неумел. Все-таки был не Юлий Цезарь.

– Слушай! У вас же на передаче настоящиемертвецы? – спросила его Таня, вспомнив о чем-то.

– М-м-м… Да… – с набитым ртом промычал Гуня.

– А как Гробыня с ними разговаривает? С мертвецами женельзя.

– Ты чего, ни разу не смотрела, что ли? А, ну да…Короче, там бронированное стекло, вроде колпака. Мертвецы по одну сторону,Грызиана и Гробка – по другую. И потом вопросы они задают не напрямую, ауклончиво: «А не знают ли ботинки товарища Сталина, почему он позволилгерманским войскам перехватить инициативу в первый месяц войны?» Или: «Чтоволосы Клеопатры думают о любви? Должна ли девушка изменить юноше из мести,если юноша изменил девушке?» – пояснил Гломов.

Он почесал недоеденным бутербродом лоб и радостно сказал:

– Хочешь прикол? Гробка до того привыкла, что теперь идома иногда говорит: «А не знают ли зубы Гуни Гломова, какого фига они сожраливсю копченую колбасу и ничего не оставили мне, любимой?»

– Слушай, а вы с Гробыней когда-нибудьссоритесь? – спросила Таня с внезапным интересом.

Ей хотелось понять, как это происходит у других. Ей самой,когда она ссорилась с Ванькой, казалось, что мир перевернулся.

Гуня перестал жевать, что в его варианте говорило о сильномзамешательстве.

– Да, было один раз довольно сильно… Она на менянакричала, я на нее. Ну и пошло-поехало! Всю мебель в доме сокрушили, всюпосуду перебили. Входную дверь я и ту в куски разломал. И вот стою я собломками стула в руках, а Гробыня лежит на кровати вниз лицом и у нее дрожитспина. Мне кажется, что ничего уже не срастется, все потеряно. И тут я вдругвижу, что она выуживает между кроватями упавшую расческу… Дурдом, короче… Как сней после этого ссориться?

* * *

Съемки затянулись и завершились лишь к семи вечера. Таняуслышала, как Грызианка в студии громко проклинает всех за окончание съемок. Вее варианте проклятия означали благодарность. Погасли софиты. Трусливо закрываяруками лицо, промчался сглаженный оператор, покрытый бородавками размером скулак. Целеустремленные ведьмаки утащили гроб. В гробу кто-то устало пыхтел иустраивался на ночь.

Отвечая на ходу на звонки двух зудильников, прошла куда-тонедовольная Грызиана Припятская. Наконец появилась Гробыня и, ободряюще помахавТане и Гуне, отправилась смывать грим. Таня решила, что это еще на час, однакоСклепова появилась минуты через две.

– Ну все… потопали из этой помойки! – сказала онабодро.

Гуня встал и с хрустом потянулся. Ждать Гробыню ему былоявно не впервой. Он даже успел вздремнуть в кресле.

– Ну как запись? – спросила Таня.

– А… рутина… ничего особенного, – отмахнуласьГробыня.

– Кто хоть был-то?

– Этот… как его, блин… Бирон, фаворит царицы Анны. Всенадеялись, что он окажется злобным, бойким, все-таки всю Россию в кулакедержал, а он тупой как пробка. Сидит и щеки дует, индюк! Не, Иван Грозный быллучше. Живенький такой старичок, подвижный! Пригвоздил посохом звукооператора,когда тот кинулся микрофончик поправлять. Отличный крупный план получился.

Пробившись сквозь толпу фанатов, от которых пришлосьоткупиться дюжиной автографов, Гробыня вышла на улицу. В природе царила ужелегкая задумчивость, какая бывает ранним угасающим вечером. В пруду плескалисьрусалки. Пухлый равнодушный водяной плавал на спине как утопленник и, высунувруки из воды, читал газету, которая иначе намокла бы. В прозрачном синем животеего булькали свежепроглоченные лягушки.

Гробыня некоторое время петляла в переулках, чтобыубедиться, что никто из фанатов за ними не увязался, а затем решительнонаправилась к двухэтажному дому. Дом, каменный, массивный, с толстыми решеткамина окнах, был интересен полным отсутствием дверей. Во всяком случае, Таняобнаружила таковые не раньше, чем Склепова вслед за Гуней прошла сквозь стену,буркнув: «Пролазиус».