Пьер Огюстен как будто сохраняет спокойствие. С самого утра он ускользает от преданных друзей, даже от Гюдена де ла Бренельри. Муки автора, который жаждет успеха и страшится провала, ещё впереди. А пока он жаждет тишины и покоя, чтобы приготовить себя к неминуемым испытаниям. Он приглашает отобедать аббата Сабатье и аббата Калонна, родного брата министра финансов. Они неторопливо беседуют о высоких посторонних предметах и наслаждаются изысканными блюдами и лучшим вином. Обед длится долго, но он всё же окончен. Пьер Огюстен поднимается и любезно приглашает в театр своих сотрапезников:

– Обещаю, что шуму будет хоть отбавляй.

Он пробует шутить, но, вопреки обыкновению, шутит тяжеловесно и неуклюже:

– Я в радости зачал мое дитя. Да будет угодно богам, чтобы оно родилось без мук. Правду сказать, моя беременность была не очень счастливой, и вот у меня начинаются первые схватки. Мне понадобится что-нибудь укрепляющее. Во время родов именно от вас я жду духовной поддержки.

Они отправляются и попадают в театр со служебного входа, который успешно охраняет полиция. За кулисами творится настоящий бедлам. Бледные актеры бродят и сидят как потерянные, как и автор, страшась провала и желая успеха. Самые догадливые из именных приглашенных тоже проскальзывают служебным входом и забивают уборные актеров и коридоры. Многие запасаются провиантом и тут же обедают. Менее догадливые всему Парижу известные дамы выпрашивают у них хоть кусочек, глотая слюну. Маркиза де Монморен! Мадам де Сенектер!

Боже мой! Глядя на них тревожные предчувствия поневоле проползают в беззащитную душу и принимаются плести всевозможные страхи. Пьер Огюстен пробирается на сцену сквозь эту толпу, приникает к занавесу, в котором всегда имеется заветный глазок, и оглядывает кипящий, шумящий, смеющийся зал.

Зал переполнен. Прорвавшие все преграды мужчины и женщины сидят в проходах, стоят вдоль боковых стен и у задней стены, вжимаются на сцене в кулисы, лишь бы на них не обратили внимания, кажется, что под сценой тоже кто-то шепчется и шуршит. В ложах обнаженные руки, обнаженные плечи, огни бриллиантов, разноцветье шелков, немыслимые прически, бархат и кружева. В партере вперемежку жмутся друг к другу аристократы, торговцы, сапожники, уличные мальчишки.

Он прокрадывается в ложу директора и скрывается там в задних креслах, в тени. Он застывает и ждет. Ждет поражения, по обыкновению всех авторов перед премьерой, но твердо уверен в душе, что будет успех. Будет! Будет! Но только какой?

За кулисами ударяют три раза посохом в пол. Занавес ползет вверх. Ему кажется, что ползет слишком медленно. Сцена раскрыта. Сюзанна и Фигаро. Первая реплика – и ничего. Впрочем, после первой реплики ещё нечего ждать. Стремительный диалог. И вдруг острый укол. И зал обваливается бурей аплодисментов. Укол! Обвал! Укол! Обвал! Боже мой! Обвалы следуют так часто один за другим, что вместо трех, примерно, часов спектакль идет четыре часа. А всё ещё не конец, не конец. Идет пятый час.

Пьер Огюстен сжимается в своем кресле. Он плохо видит, что происходит на сцене. Он весь превращается в слух. Занавесь вновь поднимается. Первое явление. Второе явление. И вот оно – явление третье. Он ждет его, может быть, так, как преступник ждет приговора. Фигаро один в темноте. Он задумчив, он в мрачнейшем расположении духа. Молчит. Но ещё миг – и он начнет говорить. Он будет говорить очень долго. Такого длинного монолога не знает французская сцена, да, пожалуй, не знает и никакая другая.

И ещё это не всё. Несколько минут подряд будет говорить не король, не аристократ, а безродный слуга. И о чем! Он будет говорить о порочном обществе, о несправедливости в мире, о своей искалеченной интригами и законами жизни. Он станет обличать. Он преподнесет горькие истины тем, кто, может быть, не захочет слушать его. Всё прочее будет забыто. Такой монолог – это провал, несомненный провал.

Вот он начинает. Начинает задумчиво, тихо:

– О, женщина! Женщина! Женщина! Создание слабое и коварное!

И говорит громче, тверже, одушевляясь, горя. И зал рушится аплодисментами. Фигаро прерывают. Фигаро не дают говорить. Обвал! Ещё обвал!

Это победа! Это небывалый, это пьянящий успех!

Его ищут. Его вызывают. Он кланяется, кланяется. Благодарит. Он смеется. В глазах его слезы стоят. Слезы радости, слезы счастья. А публика всё изливает и изливает на него свой неудержимый восторг.

И ни публика, ни он сам не знают пока, что французская сцена приобрела в этот вечер неувядаемый, всемирный шедевр, а Франция получила бомбу редкой в истории театра разрушительной силы.

Пройдет только пять лет, и они это поймут.

И тогда скажет Дантон:

– Фигаро покончил с аристократией.

И скажет Наполеон Бонапарт:

– Во время моего правления такого человека упрятали бы в Бисетр. Конечно, кричали бы, что это произвол, но какую услугу мы оказали бы обществу!

И прибавит жестко и твердо:

– «Женитьба Фигаро» – это уже революция в действии.

Пожалуй, такого триумфа не знает никто, даже Мольер и Вольтер. В этом году спектакли идут один за другим, шестьдесят восемь раз подряд. Сборы дают триста пятьдесят тысяч ливров – никогда прежде не давала таких сборов ни одна французская пьеса. Отчисления в пользу автора достигают сорока тысяч ливров – никогда прежде ни один автор вообще не получал такого дохода, тем более не получал его с одной-единственной пьесы. Гудон, великий Гудон, автор замечательного бюста Вольтера, теперь берется ваять его бюст.

И что же Пьер Огюстен? Он ликует, он празднует? Без сомнения, ликует и празднует. Им одержана очередная победа, и какая победа! Победа над самим королем! Это и само по себе чрезвычайная вещь, да и этого мало. Он одерживает решительную и полную победу над всеми современными авторами комического театра, бесспорно во Франции и, пожалуй, так же бесспорно, в целой Европе. Его имя уже ставят в один ряд с именем глубокого уважаемого и глубоко почитаемого Мольера и рядом с именем самого знаменитого, самого прославленного драматурга тогдашней Европы – это Вольтер.

Как не ликовать, как не праздновать. Он у всех на виду, он везде нарасхват. Дружеские обеды следуют один за другим. Спичи произносятся. Шампанское льется рекой.

И такая жизнь удовлетворяет его? Удовлетворяет и не может удовлетворить. Он человек действия, действия прежде всего. Он не способен вечно мотаться из салона в салон и сутками пировать в компании самых избранных, самых лучших друзей. Он не может сидеть сложа руки. Ему необходимо с утра до вечера вертеться начиная, продолжая и оканчивая всё новые и новые предприятия.

А кажется, что начинать, что продолжать, что оканчивать? Всё мыслимое и даже немыслимое он как будто уже совершил. Завершается громкой и славной победой война неблагодарных американцев за независимость. Торговля с колониями, налаженная им за время этой войны, продолжается и не требует от него серьезных, тем более грандиозных усилий. Издание сочинений Вольтера налажено так хорошо, что движется как будто само собой. Наконец, завершена и лучшая из комедий, а новые замыслы пока не тревожат его, их не извлечешь из небытия по заказу, их прибытия надобно с ненарушимым терпением ждать, да и всё равно неизвестно, сколько придется ждать и появятся ли они вообще.