одиннадцатилетний принц спросил у своего верного Савуази, не желает ли "мой дядя Орлеанский смерти монсеньора короля". Очень рано Людовик стал финансово независимым. Двор герцога Гиеньского, был отделен от двора королевы, и имел собственные средства и персонал.

Историки, следуя по стопам многих людей XV века, резко критикуют расходование королевских финансов выделенных на содержание двора Дофина. Однако это был единственный способ обеспечить относительную независимость принца от лидеров партий, контролировавших в то время правительство. Без денег у Людовика не было бы своих верных людей. Поскольку молодой принц мог назначить им пенсии и оказать поддержку, вокруг Дофина сплотились знатные государственные деятели и сеньоры, не желавшие связывать себя обязательствами с той или иной партией, что давало принцу надежду на единство и верность монархии. Так канцлером Гиени стал Жан Жувенель, умеренный арманьяк, связанный с парижскими деловыми кругами, но происходивший из группы мармузетов.

Людовику было пятнадцать лет, когда он навязал воюющим сторонам мир после кампании в Берри. Тогда все поняли, какую ключевую роль он играет на политической шахматной доске. Влияние на Дофина, контроль над его окружением и надсмотр за его советниками стали ключевыми вопросами в межпартийной борьбе.

Арманьяки против Дофина

Под стенами Арраса и, как говорил Жувенель дез Юрсен, "кому бы это ни было неприятно", Людовик опять навязал мир. Как только соглашение от 4 сентября было заключено, послы Иоанна Бесстрашного написали своему господину, что он обязан этим соглашением, которое "в значительной степени отвечало его чести", монсеньору Гиеньскому, который, как они сообщили герцогу, "показал себя вашим добрым другом и сыном". Как старший сын короля и как будущий король, Людовик хотел не обеспечить победу одной стороны над другой, а восстановить мир. В тайном соглашении он обещал своему тестю простить изгнанных кабошьенов. Даже если они будут исключены из мирного договора, "он даст им такое помилование, что они останутся довольны". Как было сказано в отношении пятисот человек, исключенных из числа помилованных ордонансом февраля 1415 года, "у монсеньора Гиеньского не хватило ни слов, ни сил, чтобы оказывать милость и любовь всем".

Этого было достаточно, чтобы вызвать гнев арманьяков. Но худшее было впереди. Еще до возвращения в Париж, в Санлисе 22 сентября 1414 года, Карл VI передал своему старшему сыну общее управление финансами. Герцог Беррийский пришел в ярость и тут же созвал собрание всех важных людей Парижа, купеческого прево и эшевенов, Университет, Парламент и Счетную палату, и попросил их помочь ему противостоять этому прискорбному решению. Его люди указывали на "немощь короля и молодость его сына и, следовательно, на их неспособность управлять". Поэтому, по их мнению, Иоанн, герцог Беррийский, "сын, брат и дядя королей", должен по праву принять на себя управление королевством. Но собравшиеся знатные особы, извинившись, уклонились от прямого ответа. Не они должны были принимать решение, "а король, наш государь, и его Большой Совет".

Людовик сохранил контроль над финансами, но столкнулся с враждебностью арманьяков. Для них принц стал врагом. Подтверждением тому служит меморандум, написанный в середине октября 1414 года. Это был длинный текст, составленный в то время, когда переговоры между правительством и Иоанном Бесстрашным зашли в тупик. Какие меры необходимо было предпринять, чтобы удержать власть в это смутное время? В тексте меморандума они перечислены постатейно. Меры, конечно, косвенные, но отражающие определенную политическую установку, основанную на применении силы и партийной системы. Город Париж должен был контролироваться войсками. Его офицеры и ополченцы должны были быть подвергнуты чистке. А что с королем? Его тоже должна была охранять сотня пехотинцев и пятьдесят кавалеристов, явно специально отобранных. Предполагалось присматривать за его приближенными, и если невозможно было нанести удар по воле короля в лоб, то следовало по меньшей мере направлять ее в нужную сторону. Так было в случае с герцогом Бургундским. Если король не хотел заходить далеко в деле Жана Пти и осуждения его тезисов Церковью, то нужно было опросить профессоров Университета, чтобы выяснить у них, "как можно навредить упомянутому герцогу Бургундскому или как можно применить власть Папы в вопросе ереси". Что касается монсеньора Гиеньского, то необходимо было посоветоваться, как вести себя с ним, и в любом случае удалить из его окружения тех, кто мог выступить против арманьяков. А поскольку Дофин ведет тайные переговоры с герцогом Бургундским, пусть королева "по своему благоразумию приложит усилия", чтобы заставить его это прекратить.

Подозрительное путешествие

Арманьяки были готовы пойти на еще более серьезные меры, чтобы помешать примирению короля и герцога Бургундского. Вскоре, в конце октября, как раз в тот момент, когда переговоры в Санлисе должны были возобновиться, они похитили Дофина. Однажды вечером Людовик Гиеньский ужинал в Нельском Отеле вместе с герцогом Беррийским. На следующий день стало известно, что он ночью покинул Париж с очень небольшой свитой в восемь человек, и никому не сообщил куда направляется. Граф Вертю и граф Ришмон присоединились к нему за стенами столицы. Ночь на День Всех Святых Людовик провел в Бурже. Буржуа и жители города оказали ему теплый прием, но на следующий день он поспешно уехал "без ведома буржуа". Наконец, Дофин прибыл в замок Меэн-сюр-Йевр. Старый Иоанн Беррийский только что подарил этот прекрасный замок Людовику, чтобы тот наслаждался им после его смерти, что послужило ловким прикрытием для этой подозрительной поездки.

Этот внезапный отъезд и длительное пребывание Дофина в Берри никого не обманули, особенно бургиньонов. Изгнанный от двора и рассматриваемый как враг, Иоанн Бесстрашный ничего не мог сделать для своего зятя. Однако мосты между бургундским и французским дворами полностью разрушены не были. Оставались союзнические и родственные узы. Оставались и дамы. У Людовика была сестра, старше его на два года, Мишель Французская, вышедшая замуж за графа Шароле, старшего сына Иоанна Бесстрашного. Именно она написала королеве Изабелле письмо, в котором жаловалась на судьбу своего брата: "Я услышала, с печальным и горестным сердцем, как мой брат, монсеньор Гиеньский, после ужина в Нельском Отеле у дяди Беррийского, был в одежде камердинера на маленькой лошадке вывезен из Парижа, очень бесчестно и к его большому неудовольствию, отправлен ночью без отдыха в Немур, а оттуда в Бурж или Меэн-сюр-Йевр, с большим риском для его жизни, из-за работы, которую его заставили выполнять, и до сих пор находится там против своей воли, что меня очень поразило так больно и печально, что я больше не могу это терпеть, тем более, что говорят, что вы, моя дражайшая госпожа и матушка, дали на это согласие, чему я ни в коем случае не могу поверить". Когда Изабелла попросила сына вернуться, Мишель дала ей такой совет: "Таким образом, моя дражайшая госпожа и матушка, по моему малому разумению и мнению, вы совершите благородное дело, весьма угодное Богу, достойное великой похвалы, весьма почетное для монсеньора и отца и для вас и выгодное для его подданных". Но королева так ничего и не