Гэвин всего лишь человек. Хотя он и суперхромат, даже он делал мелкие ошибки. Дазен на это и ставил. Вот почему Гэвин не позволял попадать сюда ничему цветному. Если бы он сделал совершенный синий цвет, единственный в невероятно сжатом спектре, это был бы единственный синий цвет, отражавшийся от любого предмета. Гэвину не пришлось бы беспокоиться, даже если бы его пленник имел красные, зеленые или желтые очки.

Но крошечные проблески зеленого Дазен видел каждый раз, когда мочился в чашу, прежде чем они выцветали, что говорило Дазену, что это какой-то выход за край спектра.

Теперь все зависело от того, как много и как быстро он сможет извлечь.

Дрожа от лихорадки и от битья себя по телу, он помочился. Не прямо в углубление. Не прямо в волосяную чашу. Он опасался, что если будет мочиться слишком сильно, то сотрет сало, которое так мучительно втирал во внутреннюю часть волосяной чаши. Потому он помочился в ладонь и осторожно перелил теплую жидкость в волосяную чашу.

Ты превратил меня в животное, брат.

Но если Дазен и стал животным, то лисом. Обезвоживание сделало его мочу настолько желтой, насколько могло сделать его тело, и плетеная пропитанная салом чаша удержала ее. У Дазена сердце подпрыгнуло – ему захотелось плакать, – когда он увидел желтый впервые за шестнадцать лет. Желтый!

Это была протечка спектра! Оролам, это было прекрасно.

Он извлек из нее цвет. Совсем немного, это было как попытка профильтровать воду сквозь мешок, даже когда чаша медленно пустела. Он начертал желтый шарик, не больше его большого пальца, держа его в левой ладони.

Он тут же начал превращаться в свет – но желтый. Впервые Дазен увидел свою камеру в ином свете, кроме голубого. Увидел свое тело в другом свете. И желтый, будучи скорее в середине спектра, чем на противоположном его конце, сделал куда видимее красный. Это расширило спектральную протечку как вверх, так и вниз.

И все тело Дазена было красным от битья. Дазен извлекал красный резко, насколько мог, даже когда крошечный желтый шарик зашипел и погас. Этого было достаточно. Кожа на его правой руке казалась тусклой в синем свете, вновь заполнившем камеру, но он знал, что она красная. Вот почему он вызвал у себя лихорадку. Дазен тянул жар из собственного тела. Это было невероятно неэффективно. Это никогда не срабатывало прежде. Его трясло, жар был такой, что он не мог думать. Наверняка… наверняка…

Он тянул жар своего тела, представляя, как он поднимается волнами над пустыней. Крошечное пламя, искорка – все, что ему было нужно. Столько, сколько сможет добыть. Как старик, Дазен подпер себя.

Магия имеет вес, и при предполагаемом выбросе ему нужно было не упасть сразу, как он начнет действовать. Он встал на колени, осклабившись на мертвеца.

Покойник осклабился в ответ, словно ожидал этого. Словно ждал долгие годы.

Дазен свел руки. Он выпустил маленькую пусковую струю красного из правой ладони прямо в лицо мертвецу. Левая рука позволила всему накопленному жару выйти одновременно…

И зажечь крохотную искорку.

Искра занялась. Красный вспыхнул, и внезапно синюю камеру затопила волна красного света и жара. Дазен извлекал больше и больше и высвободил его страшным ударом прямо по мертвецу, прямо по слабой точке стены камеры.

Удар опрокинул его, несмотря на попытки приготовиться. Он швырнул свой огненный шар с такой силой воли, что его ослабленному телу не было никакой возможности выдержать отдачу.

Он не думал, что отключился, но когда он открыл глаза, мир по-прежнему был синим. Провал. Оролам, нет!

Дазен перекатился, ожидая увидеть, как мертвец глумится над ним, но мертвец исчез. На его месте была дыра. Зазубренный пролом в стене, края которого тлели, светясь желеобразным слабо горящим красным люксином. Дыра, а за ней туннель.

Он не мог остановиться. Дазен расплакался. Свобода. Он не мог стоять, он был чересчур слаб, но понимал, что должен выбираться. Он должен уйти как можно дальше отсюда, прежде чем Гэвин обнаружит его отсутствие. И он пополз.

Выбравшись из синей люксиновой камеры, он затаил дыхание, уверенный, что тут будет какая-то ловушка или сигнал тревоги. Ничего. Он глубоко вдохнул свежий чистый воздух, наполнивший его легкие силой, и пополз навстречу свободе.

Кип очнулся в маленький синей комнате. Все было из синего люксина, даже тюфяк, на котором он спал, хотя его сделали мягче, навалив на него одеял. По легкому покачиванию он понял, что находится на одной из синих барж.

Его спина болела невыносимо. Честно говоря, почти все тело болело. Левая рука была плотно перевязана, и он ощущал, что на нее наложили припарки. Его плечи и предплечья были в синяках, по ногам как будто колотили доской, голова пульсировала болью – оказалось, что его тело состоит из такого количества частей! Он пошевелил пальцем ноги. Да, и он тоже болел. И еще он был голоден. Невероятно.

Ты на корабле беженцев, Кип. Тут не должно быть еды вообще. Он попытался снова уснуть. Это было бы лучше всего. Ему будет лучше, когда он проснется. И, может, они к тому времени наловят рыбы или еще чего. Он перекатился на бок – зад тоже еще болел. Что за… Он сдвинулся и понял, что лежит на чем-то. Потянулся к поясу. Его пальцы скользнули по чему-то. Глаза резко открылись. Кинжал. Его наследство. Если бы все так не болело, он рассмеялся бы. Конечно, его принесли сюда завернутым в покрывала и так и оставили. Никто даже не заметил. Когда Гэвину приходится думать об армаде кораблей с беженцами и солдатами на борту по соседству с сотней пиратских кораблей, то, конечно, у него на уме в первую очередь отнюдь не Кип. Ну а чего я ожидал? Они не могли раздеть меня и принести мне сухую одежду, тут ее просто нет.

Кип перекатился через кинжал и сел. Застонал. У него действительно болело все. И он был голоден. Но сейчас это было не важно.

В дверях показалась фигура, и Кип торопливо прикрыл кинжал ногой.

Гэвин просунул голову внутрь.

– Ты очнулся! – сказал он. – Как себя чувствуешь?

– На мне словно слон посидел, – буркнул Кип.

Гэвин усмехнулся и присел на край тюфяка Кипа.

– Я слышал, ты пытался немножечко побыть Железным Кулаком? Он просто кипит. Предполагалось, что это он должен был спасать тебя, а не ты его, понимаешь ли.

– Он зол на меня? – в тревоге спросил Кип.

Гэвин помрачнел.

– Нет, Кип. Никто на тебя не злится. Он не признает этого никогда, но он гордится тобой.

– Правда?

– И я тоже.

– Я думал, что опоздал.

Гэвин гордится им? Его разум отказывался воспринимать эту мысль. Матери всегда было стыдно за него, а Призма, сам Призма гордится? Кип заморгал и отвел взгляд.

– Ты правда в порядке? – спросил Кип.

Гэвин улыбнулся.