Да поглотит Гэвина вечная ночь. Ему не остановить меня. Плевать, что я просто окровавленная развалина. Я выберусь отсюда.

Часть сознания Дазена велела ему остановиться, подумать. Это была синяя, рациональная его часть. Но он остановиться не мог. Если он не будет продолжать двигаться, он никогда никуда не выберется. Он был так измучен, у него был такой жар, что если он остановится, он никогда больше не сможет сдвинуться с места. Гэвин хотел парализовать его.

Нет. Нет, нет, нет. Дазен двинулся вперед. Здесь пол ощущался иначе. Не обсидиан. Он миновал его. Он пополз дальше. Он мог поклясться, что видит впереди какое-то свечение. Оролам, это…

Пол ушел у него из-под ног, повернувшись на потайных петлях. Дазен упал вниз, покатился, не в силах остановиться, провалился сквозь люк, который захлопнулся за ним. Он перевернулся на спину, омытый зеленым светом.

Зеленый?

Вся круглая камера была зеленой, как листва деревьев. Наверху отверстие для воды, еды и воздуха, в полу – для нечистот. Дазен в отчаянии оглядел себя в поисках красного люксина. Он вышел. Весь. Его высосал обсидиановый туннель.

Дазен рассмеялся – тупо, отчаянно, безумно. Зеленая темница после синей. Он смеялся, пока смех не перешел в рыдания. Темница была не одна. Даже не две. Теперь он это знал. Сомнений не было. Их было семь. По одной на каждый цвет, и за шестнадцать лет он выбрался лишь из первой.

Он смеялся и рыдал. В светящейся зеленой стене мертвец смеялся вместе с ним. Над ним.

– Неплохо для поражения, – сказал Корван Данавис, входя в каюту Гэвина.

Гэвин сел, смаргивая сон. После «короткого сна» и разговора с Кипом мысли путались. Но он за последнюю неделю столько извлекал, что немудрено, что он чувствовал себя плохо. Он сказал:

– Мы потеряли город, три четверти Черной Гвардии и сотни, если не тысячи, солдат. Мой сын – которого я только что признал – публично убил законного сатрапа, от чего все прочие сатрапы беспокоятся, не хочу ли я снова управлять миром. У нас тысячи беженцев, которых нам Оролам ведает куда девать; языческая армия завладела Гарристоном, и я построил им эту клятую практически непреодолимую стену, которая ныне защищает моих врагов. О, и твоя дочь перешла на сторону врага. Если это неплохо для поражения, я даже не знаю, что это такое.

– Могло быть и хуже, – сказал Корван.

Гэвин потер щеку там, где Каррис отвесила ему оплеуху. Все куда хуже, хотелось ему сказать Корвану. Он был так рад увидеть Каррис живой, что обнял ее не раздумывая. За одно это он заслужил оплеухи. Но на полсекунды она все же обняла его. Может, у нее просто от сердца отлегло, когда она ощутила себя в безопасности от армии короля Гарадула, но он надеялся, что это нечто большее. Затем она прошептала: «Я знаю твой самый большой секрет, скотина. Почему тебе мужества не хватило сказать мне самому?»

Большой секрет? У него сердце замерло в груди. Какой большой секрет? Она отпустила его и посмотрела ему в глаза. Не в силах выдержать ее взгляда, он отвел глаза – и увидел Кипа. Кипа, которого он считал наверняка мертвым. И, как идиот, он спросил:

– Кип?

Он не имел в виду, что Кип этот самый большой секрет. Это было бы глупо. Конечно, она знала о Кипе. Но у него мозги не работали. Ее близость, битва, влияние избыточного извлечения и внезапное ощущение беззащитности застопорили его мышление.

Она дала ему пощечину. Он заслужил ее.

Гэвин сказал Корвану:

– Всегда может быть хуже. Погода держится? – Он сел. Если он хочет, чтобы эти баржи пережили шторм, у него много работы.

– Держится, – сказал Корван. – Когда займешься делом, твой настрой будет иметь значение.

Гэвин осекся. Корван и прежде так с ним говорил, но не после войны.

– Ты о чем?

– О том, что владыке Омнихрому плевать на Гарристон. Гарристон для него лишь шанс отнять у нас победу и обставить убийство сатрапа так, чтобы мобилизовать людей на войну с тобой. Он хочет уничтожить Хромерию. Он хочет уничтожить веру в Оролама и установить новый порядок. А мы еще даже и не знаем, что это за порядок.

– Тогда переименуем просто поражение в сокрушительное поражение, э? – Гэвин понимал, что ведет себя как мальчишка, но Корван был единственным человеком в его окружении, которому он мог поплакаться. Хорошо вернуть себе друга.

– Нам надо быть готовыми к войне, – сказал Корван. – Большей, чем просто битва за маленький город.

– Думаешь, люди пойдут к нему?

– Табунами, – ответил Корван. – Моя дочь примкнула к нему, а она не дура. Так что придется поверить в то, что он харизматичен, и мы уже увидели, что он достаточно разумен, чтобы победить нас и получить что хочет. Так что надо посмотреть, что у нас есть, и подготовиться.

– Мне жаль, что она примкнула к нему, Корван. Она казалась такой здравомыслящей девочкой. Надо мне было получше присматривать за ней, пока она была…

– Она здравомыслящая девочка. За нее я не беспокоюсь. Она вернется, – сказал Корван. В его голосе звучала напряженность, как и должно было быть. Он пытался убедить и себя. Но Гэвин понимал, что не надо давить.

– Так что у нас есть? – спросил Гэвин.

– Ты и я. К нам вернулись Каррис, Кип и Железный Кулак, а мы легко могли потерять всех троих. У нас есть самоотверженность, верность, благоговение и мотивированность тридцати тысяч человек, которые сейчас верят в Гэвина Гайла всей душой. Я бы назвал это началом армии. Ты Призма. Как какой-то языческий король собирается устоять перед тобой?

Гэвин рассмеялся, поскольку оба они понимали, что есть тысячи путей. Образ мышления Корвана немного пугал. Он видел все насквозь. Гэвин бы поосторожничал. Есть то, что лучше не говорить даже ближайшему другу. Великие цели лучше всего достигаются через заблуждения.

Гэвин задумчиво проговорил:

– Знаешь, я составил список дел, которые мне нужно сделать до того, как я умру, и первым в этом списке стояло освобождение Гарристона. То, что я допустил после войны… не знаю, может, это худшее, что я сделал, тут выбор большой, но я позволил, чтобы то, что случилось с Гарристоном, затянулось на шестнадцать лет. При всей моей власти я так и не смог заставить Спектр прекратить это.

– Я знал одного человека, который имел склонность менять правила, когда не мог выиграть. Он не сдавался, когда остальные говорили, что он уже проиграл, – сказал Корван. – Значит… Гарристон представляет собой горсть полуразвалившихся домов с непреодолимой стеной.

– Значит, построив стену, я изменил правила. Я попытался, Корван! Я проиграл! – Гэвин скривился – начинался рассвет. – О, а дальше ты скажешь – «ты потерял горсть развалюх». А я отвечу: «Да, мы это установили». И ты укажешь, что когда я решил освободить Гарристон, меня, видимо, беспокоило не убожество строений, а жалкое состояние жителей.