черты диалога. Мы всегда что-то принимаем, а что-то отрицаем, к чему-то относимся одобрительно, а к чему-то – с презрением. Человеческая мысль может развиваться только при условии свободного обмена мнениями. Диалогизм прежними исследователями Достоевского вовсе не принимался во внимание. К сожалению, многие из современных ученых также силятся навязать Достоевскому какое-либо строго определенное мировидение. Впрочем, это не лишает подобные работы некоторой научной ценности, ибо Достоевский настолько разнообразен, что дает материал и для таких ограниченных трактовок. Благодаря полифоничности, он является неисчерпаемым духовным источником. Поэтому я высоко ценю труды своих коллег, несмотря на то что их выводы не согласуются с моими убеждениями.

Достоевский в некотором смысле сам завещал нам продолжить диалог, начатый им самим и героями его романов. Потому даже монологичные, узкие трактовки также необходимы, они представляют собою полноправные голоса в нескончаемой дискуссии о Достоевском, причем вносят в нее нечто новое.

В чем состоят, по Вашему мнению, наиболее насущные задачи науки о Достоевском?

Серьезнейший пробел в наших знаниях о Достоевском – нехватка биографических исследований. Полновесная биография писателя существует пока лишь в нашем воображении. Хуже того, до сих пор неясно, как к ней подступиться, чему уделить главное внимание. Известные на сегодняшний день работы – не что иное, как эклектическая смесь «жизни» и «творчества». Нельзя отождествлять реального человека с творцом произведений искусства. Достоевский, присутствующий в собственных книгах, – это вовсе не тот человек, который в приватной жизни носил его фамилию. Пока еще не очень-то ясно, как совместить оба эти лица в едином образе. Убийство старухи Раскольниковым вовсе не означает, что и сам автор «Преступления и наказания» был склонен к уголовщине. Он несомненно ставил себя в положение убийцы – иначе роман просто не был бы написан. Однако за совершенный в воображении поступок автор не несет ни правовой, ни моральной ответственности. Художник обязан уметь вообразить себя преступником, грешником. Это ему профессионально необходимо, чтобы наиболее полно изобразить жизнь. Однако только на этом основании писателю нельзя приписывать каких бы то ни было черт характера либо, тем более, поступков. Этика жизни и этика творчества – две различные категории, их недопустимо смешивать. В книге Бурсова, например, граница между ними не обозначена со всей определенностью.

Какими свойствами должен обладать исследователь Достоевского?

Прежде всего, он должен быть свободным от догматизма. Догматик (будь то политический либо религиозный) всегда будет искать у Достоевского лишь подтверждения собственных взглядов. Не следует поддаваться и ложной моде на Достоевского – это весьма пагубно для литературоведа. Когда-то Шестов хотел сделать из Достоевского модного философа – эти усилия нельзя считать серьезными.

А Вы сами считаете Достоевского философом?

Я думаю, что это один из величайших мыслителей: для меня это разные понятия – философ и мыслитель. Философ – это человек, чья профессия – философия как научная дисциплина. В этом смысле Достоевский философом не был. Более того, к подобного рода философии он относился скептически.

В достаточной ли, на Ваш взгляд, степени мир интересуется Достоевским?

Я уже говорил, что, по моему разумению, Достоевскому принадлежит будущее. Ныне он еще не вошел подобающим образом в сознание цивилизации. До сих пор преобладают стереотипные подходы, квалифицирующие его прозу монологически, осознанно замыкающие его взгляды в пределах какой-либо одной мыслительной системы. Между тем Достоевский предсказал, какими будут люди новейшего времени. Они в самом деле придут к пониманию того, что индивидуальное бытие неспособно вместить всей правды. Она может быть выявлена лишь в незавершимом диалоге между различными сознаниями.

Стоит ли, по-Вашему, переносить творения Достоевского на сцену или на экран?

С целью популяризации, вероятно, стоит. Хотя в фильме (как, впрочем, и в спектакле) от его романов остается одна только фабула, этого может оказаться достаточно, чтобы какой-нибудь зритель ощутил потребность обратиться к первоисточнику. Полифония же на сцене или на экране вообще неизобразима: ведь оба искусства имеют тенденцию к монологизации жизни, к изображению единственно возможного мира, увиденного с единственной точки зрения. У Достоевского всегда – множество миров и взглядов на жизнь.

Недавно усилиями АН СССР увидело свет научное издание «Преступления и наказания» с иллюстрациями Эрнста Неизвестного. Как Вы их оцениваете?

Впервые за семьдесят шесть лет моей жизни я увидел идеи Достоевского. Неизвестному удалось синтезировать графически мыслительный универсум русского романиста. Ранее живописцы в лучшем случае изображали силуэты героев Достоевского на фоне петербургских пейзажей. Работы Неизвестного – более чем иллюстрации, это привнесение проблематики Достоевского в мир иного вида искусства. Именно поэтому они настолько нестандартны и многозначительны.

Роман Якобсон[677] о современных перспективах русской славистики[678]

Общетеоретические проблемы – сами по себе, русистика – сама по себе: вот главный тезис целого ряда научных дисциплин в России: географии, этнографии, лингвистики, истории, литературоведения и искусствознания. За основными отраслями русистики (если говорить об интенсивности работы и значительности достижений) следует и русское востоковедение. Русская наука о романо-германской цивилизации при всей ценности ее отдельных достижений (ср., например, вклад русских ученых в экономическую историю Англии или в изучение Французской революции) – всегда отличалась некоторой фрагментарностью и вторичностью. Последний термин мы употребляем в том смысле, что для основных дисциплин романо-германистики в России не была разработана единая концепция и что русские исследования в этой области были только пристройками (пусть порою и первоклассными) к зданию зарубежной науки. К началу нынешнего века русская славистика была прежде всего русистикой. Предметом ее исследования были русские либо, как кое-кто сегодня предпочитает говорить, восточнославянские народы, чьи языки (равно как и предшествовавшие им общеславянский, а также церковнославянские язык и литература) стали важным компонентом русской культуры. Достижения русских ученых в области изучения южно- и западнославянских народов, а также межславянских взаимосвязей, порою весьма значительны, однако в целом (как в количественном, так в конечном счете и в качественном отношении) – это лишь дальнейшая разработка славистических проблем, в новейшей русской науке глубже исследованных применительно к русистике как таковой либо к востоковедению (ср. Бартольд: «История изучения Востока в Европе и России»)[679]. Русская славистика, за исключением русистики и вопросов, связанных с праславянским и церковнославянским языками, не приведена в систему, не разработана с той методологической строгостью и глубиной, которые характерны для ведущих отраслей русской науки. Как и романо-германистика, она фрагментарна и не имеет прочной традиции.

О русской науке последних десятилетий как таковой можно сказать то же, что было сказано проф. Егоровым о современной русской математике: «Работа ‹…› естественно, шла в общем в тех же направлениях, которые были намечены предшествующими годами»[680]. Совершенно так же верна прежней диспозиции и славистика. Мало того, былые взаимоотношения между отдельными направлениями исследований стали проявляться