еще отчетливее и острее: полному запустению в романо-германистике сопутствует многосторонне развитое востоковедение. В целом ряде дисциплин, – например, в литературоведении, искусствознании, лингвистике – развернулись ожесточенные дискуссии по принципиальным теоретическим вопросам и, в конце концов, все сильнее и последовательнее – как в советской, так и в зарубежной русской науке – ощущается подъем, целенаправленное движение русистики к ее будущей значительности. Все это достаточно ясно указывает на широкое развертывание наук о России [Rußlandskunde]: отметим невиданно интенсивные разыскания в области российской географии, полный пересмотр и тщательную переработку истории русской литературы и русского искусства, продолжение исследований по археологии России, создание капитальных научных трудов (таких, как «География Советского Союза [der Räteunion[681] ]» Танфильева[682], «Русская этнография» Зеленина[683], «Русская философия» Шпета[684] и др.), плодотворную работу государственной Академии наук, а также Академий и прочих научных институтов отдельных народов и регионов России, нацеленную на исследование ее национального состава и в особенности – тех этнических общностей, которые прежде оставались в тени: украинцев, белорусов, угро-финских, тюркских, монгольских и кавказских народов [Stӓmme].

Уже не раз указывалось на разительное преобладание исследовательского интереса ко всем этим народам [Stӓmme] (см. например: «Краеведение»[685], 1928. С. 266); в некоторых отраслях науки отодвинулось на второй план изучение великороссов, представляющих основное ядро населения Союза, абсолютное большинство его жителей (согласно переписи 1926 года, из 144,3 миллионов человек 77,7 миллиона – великороссы по национальности и 84,1 миллиона – по языку). Впрочем, в этом явлении нет ничего принципиально нового. Более интенсивное изучение периферии по сравнению с центром – в традициях российской науки. Фольклор Архангельской и Олонецкой губерний исследован лучше, чем фольклор губернии Московской; лингвистическое обследование российских столиц только начинается, а древнее искусство Новгорода до недавнего времени было изучено куда основательнее, чем московское и т. д. Новым является лишь то обстоятельство, что научные дисциплины, традиционно изучавшие окраины великорусского мира, расширили свой ареал. Постоянное же расширение границ науки, как и сам по себе факт повышенного внимания, уделяемого этим границам в разных отраслях российской науки, – явления глубоко традиционные.

Бросается в глаза и другая характерная черта русистики, также имеющая давнюю историю, но особенно отчетливо проявившаяся в современных исследованиях: Россия рассматривается как некое структурированное целое. Конечно, любая из провинций стремилась замкнуться в пределах собственной территории, однако в российской научной мысли преобладало стремление охватить единым взглядом весь русский мир, а его отдельные временны́е и пространственные проявления рассматривать только с точки зрения целого. Ныне все яснее осознаются единство и неделимость, своеобразие и оригинальность этого мира; все более очевидным становится тезис о том, что «Россия – это особый географический мир» (Савицкий[686], Танфильев и др.). Физическая и экономическая география выдвигает все новые веские доводы в пользу того, что территория России-Евразии представляет собою некое единство. Разыскания о изогемоагглютинации [Blutagglutination][687] (Бунак[688], Вишневский[689]) выявили схожесть расового указателя [Rassenkoeffizient][690] народов России и таким образом позволили вывести основной антропологический признак евразийского мира. Этнографические исследования последнего времени (Зеленин, Трубецкой[691]) шаг за шагом выявили единство евроазийского культурного цикла [Kulturzyklus] и его отличие от культур других стран. Готовится также почва для изучения структурной общности языков России, изначально не связанных родством. Сошлемся на исследования Бубриха о структурных отношениях между великорусским и мордовским языками[692], на работы Селищева[693] и Георгиевского[694], в которых освещаются некоторые интересные случаи симбиоза русского и соседних неиндоевропейских языков.

Для русской теоретической мысли издавна характерны некоторые специфические тенденции. Очевидно, что нет какой бы то ни было монопольной русской научной методологии, которую можно было бы противопоставить другой, безраздельно господствующей на Западе; однако существуют лейтмотивы, характеризующие не место функционирования науки, но научную эпоху. При всей интернациональности этих лейтмотивов необходимо все же считаться с местной средой, им благоприятствующей либо противодействующей. В благоприятных местных условиях то или иное направление исследований благополучно развивается и дает ценнейшие научные результаты; напротив, научные течения, идущие наперекор ходу вещей, наталкиваются на неизбежные препятствия. Это особенно ясно обнаруживается в том, что любое научное направление – периферийное ли, угодное ли духу времени – неизбежно вытесняется противоположным, приводящим ситуацию к перелому.

Российскую культурную среду, по всей вероятности, можно определить как враждебную позитивизму; достаточно напомнить, что в эпоху своего расцвета позитивизм достиг в России весьма скромных высот, в то время как противостоящие позитивизму научные направления принесли блестящие плоды именно в области русской философии ([Н. Я.] Данилевский, [Ф. М.] Достоевский, [Н. Ф.] Федоров, [К. Н.] Леонтьев, [В.С.] Соловьев). Противостояние позитивизму одинаково характерно для всех без изъятия течений научной мысли в России: от Достоевского до русского марксизма. Русскому духовному воззрению свойственно преобладание вопроса «для чего?» над «почему?». [В. В.] Виноградов был прав, когда подчеркивал телеологическую окраску во взглядах крупнейших представителей русской мысли. Красной нитью проходит через историю русской натурфилософии антидарвинистская тенденция; помимо неразрывно связанного с российской наукой немца Бэра[695], достаточно сослаться на аргументацию Данилевского, [Н. Н.] Страхова, [Н. И.] Вавилова, [Л. С.] Берга[696], которая сегодня оформилась в гармоническое, в совершенстве развившее идею целесообразности, универсальное учение о номогенезе[697]. Категория механистической причинности для русской науки чужеродна. Ускорило ли сомнение в законе однозначной причинности развитие современной русской физики? Для фундаментальной, глубоко своеобразной линии развития современной русской науки характерно следующее: соотносимость [Korrelativität] отдельных рядов фактов не рассматривается в терминах каузальности, один ряд не выводится из другого; основное представление [Grundbild], которым оперирует наука, – система коррелирующих [korrelativen] рядов, имманентная для наблюдателя структура, подчиняющаяся присущим ей внутренним закономерностям. Нужны ли здесь более яркие примеры, чем учение знаменитого географа Докучаева[698] о ландшафте, о географической природной зоне, в которой особенности рельефа, климата, растительного и почвенного покрова, а также характер народонаселения слиты в одно гармоническое целое, постоянно воспроизводящееся в пределах определенной природной зоны? Докучаев как раз и призывает к изучению корреляций, «тех закономерных соотношений, которые существуют между силами, физическими телами и явлениями, между живой и неживой природой, между миром растений, животных и царством минералов, с одной стороны, и человеком, его жизнью и собственным его духовным миром – с другой». Это учение, оформившееся на рубеже столетий, легло в основу всего дальнейшего развития русской географической науки.

Более либо менее несовместимые принципы традиционной телеологии и структурализма в русской науке всегда были тесно переплетены друг с другом. В настоящее время указанные методологические тенденции явно усиливаются и освобождаются от эклектических примесей. Сегодня они проявляются также и в западной науке, в них находит свое отражение дух времени. Во второй