скажем, в истории польской литературы русское направление впервые стало наиболее влиятельным, что польская словесность расцвела благодаря появившимся наконец адекватным переводам русских шедевров, а в литературной жизни Польши впервые обнаруживается ориентация на Россию? С другой стороны, кому в России известно, что по количеству публикуемых переводов с русского (до ста книг ежегодно) Чехословакия вышла на второе место – непосредственно вслед за Германией, что на чешский переведена, за немногими исключениями, вся сколько-нибудь значительная современная русская проза, а увеличение количества знающих русский язык – существенный фактор чешской культурной жизни? Многие ли осознают, почему при всем том чешская литература в ее разнообразных течениях не подпала под русское художественное влияние; во всяком случае, все ценное в чешской литературе возникло в обход этого влияния, тогда как, например, во французской литературе, при ее несомненно худшем знакомстве с литературой русской, влияние последней несравненно более значительно и продуктивно? На протяжении XIX века Россия оставалась важнейшей составной частью чешской идеологии; однако, как это неоднократно отмечалось в литературе современной Чехии, это была придуманная Россия, миф о России, некая проекция чешских стремлений и упований. Лишь в XX столетии подлинная Россия становится фактором чешской интеллектуальной жизни, в особенности – науки, и только в последние годы наблюдается определенная реакция против господствующей прозападной ориентации чешской науки, реакция, сопряженная с попытками воссоединения с русской научной мыслью.

Весь этот комплекс проблем должен быть русской наукой принят во внимание и изучен. В современном политическом и культурном лексиконе присутствуют термины «славянские народы», «славянство», «славянская идея», «славянские отношения», «славянские взаимосвязи» и даже «славянское чувство». Эти понятия остаются неопределенными, а их научный анализ отсутствует. В недавнем прошлом наука определяла славянство генетически, так в конечном счете установилось мнение о том, что славянское единство с генетической точки зрения состоит исключительно в общности праязыка, к которому восходят языки современных славян. Получалось, что славянские народы не обладают ни общим культурным наследием, ни характерными общими этнографическими чертами, что они не тождественны антропологически (ср. выводы Мейе, Поливки[711], Вайнгарта[712], Трубецкого, Ледницкого[713]). Однако, коль скоро с генетической точки зрения славянство есть общность почти того же порядка, что и сообщество индоевропейских народов, т. е. является понятием из области сравнительного языкознания, – как тогда относиться, например, к конгрессам славянских врачей или славянских пожарных? Конгресс индоевропейских врачей выглядел бы как стопроцентный гротеск. Дело в том, что славянские проблемы могут быть рассмотрены не только с генетической, но и с функциональной точки зрения. Отношения между идеологией славянской солидарности и общностью происхождения славян напоминают соотношение народной и исторической этимологии – первая может либо совпадать со второй, либо приходить с нею в резкое противоречие. Подобным же образом славянские вопросы – межславянская солидарность и сближение славян, а также отношения между двумя конкретными славянскими народами – могут быть полностью отвлечены от генетических разысканий, рассмотрены как произвольные прагматические понятия [Zweckbegriffe], аналогичные, скажем, понятию национального самоопределения. Правда, науку интересует и вопрос о том, что же, собственно, соответствует этим тенденциям в реальной жизни, каковы объективные признаки славянской общности. Однако и здесь генетические проблемы совершенно несущественны: речь идет о том, чтобы в синхроническом срезе установить, действительно ли подобная общность имеет место, выявить ее признаки. Существует ли на самом деле характерное сходство реакций славян на установление того или иного порядка, некое родство в восприятии действительности? Может ли этнопсихология обнаружить особый славянский склад ума? Приобретают ли международные культурные явления (течения в искусстве, идеологические размежевания и т. п.) некую общую специфическую окраску, сходным ли образом они модифицируются у всех славян либо, по крайней мере, у некоторых групп славянских народов? Эти вопросы естественным образом дополняются исторической проблематикой. Однако в данном случае смысловое ядро [Kern] состоит не в patrimonium commune[714], не в сокровищах, унаследованных от общих праславянских предков, а в конвергентном пути развития. Особенно часто в этой связи ссылались на явный параллелизм независимых линий развития, характерный для славянских языков (Мейе, Мазон[715]). На фоне этих схождений особенно поучительно исследование явлений дивергенции – несхожих путей развития отдельных славянских языков. Именно здесь находится исходный пункт для индивидуальной характеристики того или иного славянского языка, а также для типологии языковых тенденций.

Подтвержденное многочисленными общими признаками взаимное сходство славянских языков весьма существенно не только для сравнительного языкознания в собственном смысле этого слова. Высокая степень взаимопонимания между говорящими на разных славянских языках, сходство языков, способствующее развитию культурных отношений, – вот конкретные практические вопросы, требующие углубленного исследования. Сравнительное изучение поэзии (в особенности фольклорной) славянских народов – ее ритмики, звукового строя, семантики и лексического состава – поможет нам поставить на службу практическим интересам процессы дивергенции и конвергенции, причудливо переплетенные в эволюции славянских языков. Наряду с исследованием проблемы запечатления [Druck] художественных форм в материале перед сравнительной поэтикой стоит также проблема запечатления материала в форме. Верлибр – явление интернациональное: в последние десятилетия он развился во многих литературах. Достаточно, однако, сравнить русский и французский варианты свободного стиха, чтобы убедиться в том, насколько глубоко эти формы отличаются друг от друга именно в силу различия структур соответствующих языков.

Русская формальная школа выработала принципы изучения искусства слова в его бытии и становлении. Эти принципы могу быть эффективно использованы при сравнении результатов, к которым приводит одна и та же художественная тенденция на материале разных славянских языков. В этом и состоит raison d’être[716] сравнительной истории литературы, механическое же соположение фактов из истории отдельных славянских литератур не является еще сравнительной наукой в собственном смысле слова. Но сравнительная история литератур не может удовлетвориться и выявлением взаимных воздействий. Прежде всего, взаимовлияния славянских литератур, за немногими исключениями, были для них в новое время гораздо менее важны, нежели влияния неславянские. Так, например, литературы романо-германские, конечно, воздействовали на новую русскую литературу более весомо, чем литературы славянские; равным образом, русская литература была намного более влиятельна и плодотворна для литератур романо-германских, чем для славянских. Однако речь об ином. Суть дела в том, что установление факта влияния само по себе еще ничего не объясняет. И здесь генетическое рассмотрение должно отойти на второй план по сравнению с функциональным; главный вопрос в том, какой имеет смысл, какую играет роль конкретное заимствование с точки зрения воспринимающей системы, каким именно образом система усваивает заимствование. За пределами системы каталог заимствований будет лишь немым скоплением материалов, собранием фактов, не учитывающим многообразие их функций. Без имманентного исследования художественных форм и их эволюции всякое обращение к факту заимствования (как и к любым гетерогенным элементам) будет совершенно бесполезно. В равной мере, факты из области межславянских культурных отношений