Белоконская, уезжая с вечера, сказала Лизавете Прокофьевне:

— Что ж, и хорош, и дурен; а коли хочешь мое мнение знать,то больше дурен. Сама видишь, какой человек, больной человек!

Лизавета Прокофьевна решила про себя окончательно, что жених“невозможен”, и за-ночь дала себе слово, что “покамест она жива, не быть князюмужем ее Аглаи”. С этим и встала поутру. Но поутру же, в первом часу, зазавтраком, она впала в удивительное противоречие самой себе.

На один, чрезвычайно, впрочем, осторожный спрос сестер,Аглая вдруг ответила холодно, но заносчиво, точно отрезала:

— Я никогда никакого слова не давала ему, никогда в жизни несчитала его моим женихом. Он мне такой же посторонний человек, как и всякий.

Лизавета Прокофьевна вдруг вспыхнула.

— Этого я не ожидала от тебя, — проговорила она согорчением, — жених он невозможный, я знаю, и славу богу, что так сошлось; ноот тебя-то я таких слов не ждала! Я думала, другое от тебя будет. Я бы тех всехвчерашних прогнала, а его оставила, вот он какой человек!…

Тут она вдруг остановилась, испугавшись сама того, чтосказала. Но если бы знала она как была несправедлива в эту минуту к дочери? Ужевсё было решено в голове Аглаи; она тоже ждала своего часа, который должен былвсё решить, и всякий намек, всякое неосторожное прикосновение глубокою ранойраздирали ей сердце.

И для князя это утро началось под влиянием тяжелыхпредчувствий; их можно было объяснить его болезненным состоянием, но он былслишком неопределенно грустен, и это было для него всего мучительнее. Правда,пред ним стояли факты яркие, тяжелые и язвительные, но грусть его заходиладальше всего, что он припоминал и соображал; он понимал, что ему не успокоитьсебя одному. Мало-по-малу в нем укоренилось ожидание, что сегодня же с нимслучится что-то особенное и окончательное. Припадок, бывший с ним накануне, былиз легких; кроме ипохондрии, некоторой тягости в голове и боли в членах, он неощущал никакого другого расстройства. Голова его работала довольно отчетливо,хотя душа и была больна. Встал он довольно поздно и тотчас же ясно припомнилвчерашний вечер; хоть и не совсем отчетливо, но всё-таки припомнил и то, какчерез полчаса после припадка его довели домой. Он узнал, что уже являлся к немупосланный от Епанчиных узнать о его здоровье. В половине двенадцатого явилсядругой; это было ему приятно. Вера Лебедева из первых пришла навестить его иприслужить ему. В первую минуту, как она его увидала, она вдруг заплакала, нокогда князь тотчас же успокоил ее — рассмеялась. Его как-то вдруг поразилосильное сострадание к нему этой девушки; он схватил ее руку и поцеловал. Веравспыхнула.

— Ах, что вы, что вы! — воскликнула она в испуге, быстроотняв свою руку.

Она скоро ушла в каком-то странном смущении. Между прочим,она успела рассказать, что отец ее сегодня, еще чем свет побежал к “покойнику”,как называл он генерала, узнать не помер ли он за ночь, и что слышно, говорят,наверно скоро помрет. В двенадцатом часу явился домой и к князю и сам Лебедев,но собственно “на минуту, чтоб узнать о драгоценном здоровьи” и т. д., и крометого, наведаться в “шкапчик”. Он больше ничего как ахал и охал, и князь скороотпустил его, но всё-таки он попробовал порасспросить о вчерашнем припадке,хотя и видно было, что об этом он уже знает в подробностях. За ним забежалКоля, тоже на минуту; этот в самом деле торопился и был в сильной и мрачнойтревоге. Он начал с того, что прямо и настоятельно попросил у князя разъяснениявсего, что от него скрывали, примолвив, что уже почти всё узнал во вчерашний жедень. Он был сильно и глубоко потрясен.

Со всем возможным сочувствием, к какому только был способен,князь рассказал всё дело, восстановив факты в полной точности, и поразилбедного мальчика как громом. Он не мог вымолвить ни слова и молча заплакал.Князь почувствовал, что это было одно из тех впечатлений, которые остаютсянавсегда и составляют перелом в жизни юноши навеки. Он поспешил передать емусвой взгляд на дело, прибавив, что, по его мнению, может быть, и смерть-то старикапроисходит, главное, от ужаса, оставшегося в его сердце после проступка, и чток этому не всякий способен. Глаза Коли засверкали, когда он выслушал князя:

— Негодные Ганька, и Варя, и Птицын! Я с ними не будуссориться, но у нас разные дороги с этой минуты! Ах, князь, я со вчерашнегоочень много почувствовал нового; это мой урок! Мать я тоже считаю теперь прямона моих руках; хотя она и обеспечена у Вари, но это всё не то…

Он вскочил, вспомнив, что его ждут, наскоро спросил осостоянии здоровья князя и, выслушав ответ, вдруг с поспешностью прибавил:

— Нет ли и другого чего? Я слышал, вчера… (впрочем, я неимею права), но если вам когда-нибудь и в чем-нибудь понадобится верный слуга,то он перед вами. Кажется, мы оба не совсем-то счастливы, ведь так? Но… я нерасспрашиваю, не расспрашиваю…

Он ушел, а князь еще больше задумался: все пророчествуютнесчастия, все уже сделали заключения, все глядят как бы что-то знают и такое,чего он не знает; Лебедев выспрашивает, Коля прямо намекает, а Вера плачет.Наконец он в досаде махнул рукой: “проклятая болезненная мнительность”, подумалон. Лицо его просветлело, когда, во втором часу, он увидел Епанчиных, входящихнавестить его “на минутку”. Эти уже действительно зашли на минуту. ЛизаветаПрокофьевна, встав от завтрака, объявила, что гулять пойдут все сейчас и всевместе. Уведомление было дано в форме приказания, отрывисто, сухо, безобъяснений. Все вышли, то-есть маменька, девицы, князь Щ. Лизавета Прокофьевнапрямо направилась в сторону противоположную той, в которую направлялиськаждодневно. Все понимали, в чем дело, и все молчали, боясь раздражить мамашу,а она, точно прячась от упрека и возражений, шла впереди всех, не оглядываясь.Наконец Аделаида заметила, что на прогулке нечего так бежать, и что за мамашейне поспеешь.

— Вот что, — обернулась вдруг Лизавета Прокофьевна, — мытеперь мимо него проходим. Как бы там ни думала Аглая, и что бы там нислучилось потом, а он нам не чужой, а теперь еще вдобавок и в несчастии иболен; я, по крайней мере, зайду навестить. Кто хочет со мной, тот иди, кто нехочет — проходи мимо; путь не загорожен.

Все вошли, разумеется. Князь, как следует, поспешил еще разпопросить прощения за вчерашнюю вазу и… скандал.

— Ну, это ничего, — ответила Лизавета Прокофьевна, — вазы нежаль, жаль тебя. Стало быть, сам теперь примечаешь, что был скандал: вот чтозначит “на другое-то утро”… но и это ничего, потому что всякий теперь видит,что с тебя нечего спрашивать. Ну, до свиданья однако ж; если в силах, такпогуляй и опять засни — мой совет. А вздумаешь, заходи по прежнему; уверенбудь, раз навсегда, что что бы ни случилось, что бы ни вышло, ты всё-такиостанешься другом нашего дома: моим, по крайней мере. За себя-то, по крайнеймере, ответить могу…