— И что ж? Я увидел людей изящных, простодушных, умных; яувидел старца, который ласкает и выслушивает мальчика, как я; вижу людей,способных понимать и прощать, людей русских и добрых, почти таких же добрых исердечных, каких я встретил там, почти не хуже. Судите же, как радостно я былудивлен! О, позвольте мне это высказать! Я много слышал и сам очень верил, чтов свете всё манера, всё дряхлая форма, а сущность иссякла; но ведь я сам теперьвижу, что этого быть не может у нас; это где-нибудь, а только не у нас. Неужелиже вы все теперь иезуиты и обманщики? Я слышал, как давеча рассказывал князьN.. разве это не простодушный, не вдохновенный юмор, разве это не истинноедобродушие? Разве такие слова могут выходить из уст человека… мертвого, сиссохшим сердцем и талантом? Разве мертвецы могли бы обойтись со мной, как выобошлись? Разве это не материал… для будущего, для надежд? Разве такие людимогут не понять и отстать?

— Еще раз прошу, успокойтесь, мой милый, мы обо всем этом вдругой раз, и я с удовольствием… — усмехнулся “сановник”.

Иван Петрович крякнул и поворотился в своих креслах.

Иван Федорович зашевелился; генерал-начальник разговаривал ссупругой сановника, не обращая уже ни малейшего внимания на князя; но супругасановника часто вслушивалась и поглядывала.

— Нет, знаете, лучше уж мне говорить! — с новым лихорадочнымпорывом продолжал князь, как-то особенно доверчиво и даже конфиденциальнообращаясь к старичку. — Мне Аглая Ивановна запретила вчера говорить и даже темыназвала, о которых нельзя говорить; она знает, что я в них смешон! Мне двадцатьседьмой год, а ведь я знаю, что я как ребенок. Я не имею права выражать моюмысль, я это давно говорил; я только в Москве, с Рогожиным, говорил откровенно…Мы с ним Пушкина читали, всего прочли; он ничего не знал, даже имени Пушкина… Явсегда боюсь моим смешным видом скомпрометировать мысль и главную идею. Я неимею жеста. Я имею жест всегда противоположный, а это вызывает смех и унижаетидею. Чувства меры тоже нет, а это главное; это даже самое главное… Я знаю, чтомне лучше сидеть и молчать. Когда я упрусь и замолчу, то даже оченьблагоразумным кажусь, и к тому же обдумываю. Но теперь мне лучше говорить. Япотому заговорил, что вы так прекрасно на меня глядите; у вас прекрасное лицо!Я вчера Аглае Ивановне слово дал, что весь вечер буду молчать.

— Vraiment?[47] — улыбнулся старичок.

— Но я думаю минутами, что я и не прав, что так думаю:искренность ведь стоит жеста, так ли? Так ли?

— Иногда.

— Я хочу всё объяснить, всё, всё, всё! О да! Вы думаете — яутопист? идеолог? О, нет, у меня, ей богу, всё такие простые мысли… Вы неверите? Вы улыбаетесь? Знаете, что я подл иногда, потому что веру теряю; давечая шел сюда и думал: “Ну как я с ними заговорю? С какого слова надо начать, чтобони хоть что-нибудь поняли?” Как я боялся, но за вас я боялся больше, ужасно,ужасно! А между тем, мог ли я бояться, не стыдно ли было бояться? Что в том,что на одного передового такая бездна отсталых и недобрых? В том-то и радостьмоя, что я теперь убежден, что вовсе не бездна, а всё живой материал! Нечегосмущаться и тем, что мы смешны, не правда ли? Ведь это действительно так, мысмешны, легкомысленны, с дурными привычками, скучаем, глядеть не умеем,понимать не умеем, мы ведь все таковы, все, и вы, и я, и они! Ведь вы, вот, неоскорбляетесь же тем, что я в глаза говорю вам, что вы смешны? А коли так, торазве вы не материал? Знаете, по-моему быть смешным даже иногда хорошо, да илучше: скорее простить можно друг другу, скорее и смириться; не всё же пониматьсразу, не прямо же начинать с совершенства! Чтобы достичь совершенства, надопрежде многого не понимать. А слишком скоро поймем, так, пожалуй, и не хорошопоймем. Это я вам говорю, вам, которые уже так много умели понять и… не понять.Я теперь не боюсь за вас: вы ведь не сердитесь, что вам такие слова говориттакой мальчик? Конечно, нет! О, вы сумеете забыть и простить тем, которые васобидели, и тем, которые вас ничем не обидели; потому что всего ведь труднеепростить тем, которые нас ничем не обидели, и именно потому что они не обидели,и что, стало быть, жалоба наша неосновательна: вот чего я ждал от высших людей,вот что торопился им, ехав сюда, сказать, и не знал, как сказать… Вы смеетесь,Иван Петрович? Вы думаете: я за тех боялся, их адвокат, демократ, равенстваоратор? — засмеялся он истерически (он поминутно смеялся коротким ивосторженным смехом). — Я боюсь за вас, за вас всех и за всех нас вместе. Яведь сам князь исконный и с князьями сижу. Я чтобы спасти всех нас говорю,чтобы не исчезло сословие даром, в потемках, ни о чем не догадавшись, за всёбранясь и всё проиграв. Зачем исчезать и уступать другим место, когда можноостаться передовыми и старшими? Будем передовыми, так будем и старшими. Станемслугами, чтоб быть старшинами.

Он стал порываться встать с кресла, но старичок егопостоянно удерживал, с возраставшим однако ж беспокойством смотря на него.

— Слушайте! Я знаю, что говорить не хорошо: лучше простопример, лучше просто начать… я уже начал… и — и неужели в самом деле можно бытьнесчастным? О, что такое мое горе и моя беда, если я в силах быть счастливым?Знаете, я не понимаю, как можно проходить мимо дерева и не быть счастливым, чтовидишь его? Говорить с человеком и не быть счастливым, что любишь его! О, ятолько не умею высказать… а сколько вещей на каждом шагу таких прекрасных,которые даже самый потерявшийся человек находит прекрасными? Посмотрите наребенка, посмотрите на божию зарю, посмотрите на травку, как она растет,посмотрите в глаза, которые на вас смотрят и вас любят…

Он давно уже стоял, говоря. Старичок уже испуганно смотрелна него. Лизавета Прокофьевна вскрикнула: “Ах, боже мой!” прежде всехдогадавшись, и всплеснула руками. Аглая быстро подбежала к нему, успела принятьего в свои руки и с ужасом, с искаженным болью лицом, услышала дикий крик “духасотрясшего и повергшего” несчастного. Больной лежал на ковре. Кто-то успелпоскорее подложить ему под голову подушку.

Этого никто не ожидал. Чрез четверть часа князь N,. ЕвгенийПавлович, старичок, попробовали оживить опять вечер, но еще чрез полчаса ужевсе разъехались. Было высказано много сочувственных слов, много сетований,несколько мнений. Иван Петрович выразился между прочим, что “молодой человекславянофил, или в этом роде, но что, впрочем, это не опасно”. Старичок ничегоне высказал. Правда, уже потом, на другой и на третий день, все несколько ипосердились; Иван Петрович даже обиделся, но немного. Начальник-генералнекоторое время был несколько холоден к Ивану Федоровичу. “Покровитель”семейства, сановник, тоже кое-что промямлил с своей стороны отцу семейства вназидание, при чем лестно выразился, что очень и очень интересуется судьбойАглаи. Он был человек и в самом деле несколько добрый; но в числе причин еголюбопытства относительно князя, в течение вечера, была и давнишняя историякнязя с Настасьей Филипповной; об этой истории он кое-что слышал и очень дажеинтересовался, хотел бы даже и расспросить.