Он долго как бы не понимал суматохи, кипевшей кругом него,то-есть понимал совершенно и всё видел, но стоял как бы особенным человеком, нив чем не принимавшим участия, и который, как невидимка в сказке, пробрался вкомнату и наблюдает посторонних, но интересных ему людей. Он видел, как убиралиосколки, слышал быстрые разговоры, видел Аглаю, бледную и странно смотревшую нанего, очень странно: в глазах ее совсем не было ненависти, нисколько не былогнева; она смотрела на него испуганным, но таким симпатичным взглядом, а надругих таким сверкающим взглядом… сердце его вдруг сладко заныло. Наконец онувидел со странным изумлением, что все уселись и даже смеются, точно ничего ине случилось! Еще минута, и смех увеличился: смеялись уже на него глядя, на егоостолбенелое онемение, но смеялись дружески, весело; многие с ним заговаривалии говорили так ласково, во главе всех Лизавета Прокофьевна: она говорила смеясьи что-то очень, очень доброе. Вдруг он почувствовал, что Иван Федоровичдружески треплет его по плечу; Иван Петрович тоже смеялся; еще лучше, ещепривлекательнее и симпатичнее был старичок; он взял князя за руку и, слегкапожимая, слегка ударяя по ней ладонью другой руки, уговаривал его опомниться,точно маленького испуганного мальчика, что ужасно понравилось князю, и наконецпосадил его вплоть возле себя. Князь с наслаждением вглядывался в его лицо ивсё еще не в силах был почему-то заговорить, ему дух спирало; лицо старика емутак нравилось.

— Как? — пробормотал он наконец: — вы прощаете меня в самомделе? И… вы, Лизавета Прокофьевна?

Смех усилился, у князя выступили на глазах слезы; он неверил себе и был очарован.

— Конечно, ваза была прекрасная. Я ее помню здесь уже летпятнадцать, да… пятнадцать… — произнес было Иван Петрович.

— Ну, вот беда какая! И человеку конец приходит, а туг из-заглиняного горшка! — громко сказала Лизавета Прокофьевна: — неужто уж ты такиспугался, Лев Николаич? — даже с боязнью прибавила она: — полно, голубчик,полно; пугаешь ты меня в самом деле.

— И за всё прощаете? За всё, кроме вазы? — встал было князьвдруг с места, но старичок тотчас же опять притянул его за руку. Он не хотелупускать его.

— C'est très curieux et c'est trèssérieux![45] — шепнул он через стол Ивану Петровичу, впрочем, довольногромко; князь, может, и слышал.

— Так я вас никого не оскорбил? Вы не поверите, как ясчастлив от этой мысли; но так и должно быть! Разве мог я здесь кого-нибудьоскорбить? Я опять оскорблю вас, если так подумаю.

— Успокойтесь, мой друг, это — преувеличение. И вам вовсе неза что так благодарить; это чувство прекрасное, но преувеличенное.

— Я вас не благодарю, я только… любуюсь вами, я счастлив,глядя на вас; может быть, я говорю глупо, но — мне говорить надо, надообъяснить… даже хоть из уважения к самому себе.

Всё в нем было порывисто, смутно и лихорадочно; очень можетбыть, что слова, которые он выговаривал, были часто не те, которые он хотелсказать. Взглядом он как бы спрашивал: можно ли ему говорить? Взгляд его упална Белоконскую.

— Ничего, батюшка, продолжай, продолжай, только незадыхайся, — заметила она, — ты и давеча с одышки начал и вот до чего дошел; аговорить не бойся: эти господа и почудней тебя видывали, не удивишь, а ты еще ине бог знает как мудрен, только вот вазу-то разбил, да напугал.

Князь улыбаясь ее выслушал.

— Ведь это вы, — обратился он вдруг к старичку, — ведь этовы студента Подкумова и чиновника Швабрина три месяца назад от ссылки спасли?

Старичок даже покраснел немного и пробормотал, что надо быуспокоиться.

— Ведь это я про вас слышал, — обратился он тотчас же кИвану Петровичу, — в -ской губернии, что вы погоревшим мужикам вашим, ужевольным и наделавшим вам неприятностей, даром дали лесу обстроиться?

— Ну, это пре-у-ве-личение, — пробормотал Иван Петрович,впрочем, приятно приосанившись; но на этот раз он был совершенно прав, что “этопреувеличение”; это был только неверный слух, дошедший до князя.

— А вы, княгиня, — обратился он вдруг к Белоконской сосветлою улыбкой, — разве не вы, полгода назад, приняли меня в Москве какродного сына, по письму Лизаветы Прокофьевны, и действительно, как родномусыну, один совет дали, который я никогда не забуду. Помните?

— Что ты на стены-то лезешь? — досадливо проговорилаБелоконская: — человек ты добрый, да смешной: два гроша тебе дадут, а тыблагодаришь точно жизнь спасли. Ты думаешь это похвально, ан это противно.

Она было уж совсем рассердилась, но вдруг рассмеялась, и наэтот раз добрым смехом. Просветлело лицо и Лизаветы Прокофьевны; просиял и ИванФедорович.

— Я говорил, что Лев Николаевич человек… человек… однимсловом, только бы вот не задыхался, как княгиня заметила… — пробормотал генералв радостном упоении, повторяя поразившие его слова Белоконской.

Одна Аглая была как-то грустна; но лицо ее всё еще пылало,может быть, и негодованием.

— Он, право, очень мил, — пробормотал опять старичок ИвануПетровичу.

— Я вошел сюда с мукой в сердце, — продолжал князь, всё скаким-то возраставшим смятением, всё быстрее и быстрее, всё чуднее иодушевленнее, — я… я боялся вас, боялся и себя. Всего более себя. Возвращаясьсюда, в Петербург, я дал себе слово непременно увидеть наших первых людей,старших, исконных, к которым сам принадлежу, между которыми сам из первых породу. Ведь я теперь с такими же князьями, как сам, сижу, ведь так? Я хотел васузнать, и это было надо; очень, очень надо!.. Я всегда слышал про вас слишкоммного дурного, больше чем хорошего, о мелочности и исключительности вашихинтересов, об отсталости, о мелкой образованности, о смешных привычках, — о, ведьтак много о вас пишут и говорят! Я с любопытством шел сюда сегодня, сосмятением: мне надо было видеть самому и лично убедиться: действительно ли весьэтот верхний слой русских людей уж никуда не годится, отжил свое время, иссякисконною жизнью и только способен умереть, но всё еще в мелкой завистливойборьбе с людьми… будущими, мешая им, не замечая, что сам умирает? Я и прежде неверил этому мнению вполне, потому что у нас и сословия-то высшего никогда небывало, разве придворное, по мундиру, или… по случаю, а теперь уж и совсемисчезло, ведь так, ведь так?

— Ну, это вовсе не так, — язвительно рассмеялся ИванПетрович.

— Ну, опять застучал! — не утерпела и проговорилаБелоконская.

— Laissez le dire,[46] он весь даже дрожит, — предупредилопять старичок вполголоса.

Князь был решительно вне себя.