— Но позвольте же, позвольте же, — забеспокоился ужасно ИванПетрович, озираясь кругом и даже начиная трусить, — все ваши мысли, конечно,похвальны и полны патриотизма, но всё это в высшей степени преувеличено и… дажелучше об этом оставить…

— Нет, не преувеличено, а скорей уменьшено; именноуменьшено, потому что я не в силах выразиться, но…

— По-зволь-те же!

Князь замолчал. Он сидел, выпрямившись на стуле, инеподвижно, огненным взглядом глядел на Ивана Петровича.

— Мне кажется, что вас слишком уже поразил случай с вашимблагодетелем, — ласково и не теряя спокойствия, заметил старичок: — вывоспламенены… может быть, уединением. Если бы вы пожили больше с людьми, а всвете, я надеюсь, вам будут рады, как замечательному молодому человеку, то,конечно, успокоите ваше одушевление и увидите, что всё это гораздо проще… и ктому же такие редкие случаи… происходят, по моему взгляду, отчасти от нашегопресыщения, а отчасти от… скуки…

— Именно, именно так, — вскричал князь, — великолепнейшаямысль! Именно “от скуки, от нашей скуки”, не от пресыщения, а, напротив, отжажды… не от пресыщения, вы в этом ошиблись! Не только от жажды, но даже от воспаления,от жажды горячешной! И… и не думайте, что это в таком маленьком виде, что можнотолько смеяться; извините меня, надо уметь предчувствовать! Наши как доберутсядо берега, как уверуют, что это берег, то уж так обрадуются ему, что немедленнодоходят до последних столпов; отчего это? Вы вот дивитесь на Павлищева, вы всёприписываете его сумасшествию, или доброте, но это не так! И не нас одних, авсю Европу дивит, в таких случаях, русская страстность наша; у нас коль вкатоличество перейдет, то уж непременно иезуитом станет, да еще из самыхподземных; коль атеистом станет, то непременно начнет требовать искорененияверы в бога насилием, то-есть, стало быть, и мечом! Отчего это, отчего разомтакое исступление? Неужто не знаете? От того, что он отечество нашел, котороездесь просмотрел, и обрадовался; берег, землю нашел и бросился ее целовать! Неиз одного ведь тщеславия, не всё ведь от одних скверных тщеславных чувствпроисходят русские атеисты и русские иезуиты, а и из боли духовной, из жаждыдуховной, из тоски по высшему делу, по крепкому берегу, по родине, в которуюверовать перестали, потому что никогда ее и не знали! Атеистом же так легкосделаться русскому человеку, легче чем всем остальным во всем мире! И наши непросто становятся атеистами, а непременно уверуют в атеизм, как бы в новуюверу, никак и не замечая, что уверовали в нуль. Такова наша жажда! “Кто почвыпод собой не имеет, тот и бога не имеет”. Это не мое выражение. Это выражениеодного купца из старообрядцев, с которым я встретился, когда ездил. Он, правда,не так выразился, он сказал: “Кто от родной земли отказался, тот и от богасвоего отказался”. Ведь подумать только, что у нас образованнейшие люди вхлыстовщину даже пускались… Да и чем, впрочем, в таком случае хлыстовщина хужечем нигилизм, иезуитизм, атеизм? Даже, может, и поглубже еще! Но вот до чегодоходила тоска!.. Откройте жаждущим и воспаленным Колумбовым спутникам берег“Нового Света”, откройте русскому человеку русский “Свет”, дайте отыскать емуэто золото, это сокровище, сокрытое от него в земле! Покажите ему в будущемобновление всего человечества и воскресение его, может быть, одною толькорусскою мыслью, русским богом и Христом, и увидите, какой исполин могучий иправдивый, мудрый и кроткий, вырастет пред изумленным миром, изумленным ииспуганным, потому что они ждут от нас одного лишь меча, меча и насилия, потомучто они представить себе нас не могут, судя по себе, без варварства. И это досих пор, и это чем дальше, тем больше! И…

Но тут вдруг случилось одно событие, и речь ораторапрервалась самым неожиданным образом.

Вся эта дикая тирада, весь этот наплыв странных ибеспокойных слов и беспорядочно восторженных мыслей, как бы толкавшихся вкакой-то суматохе и перескакивавших одна через другую, всё это предрекалочто-то опасное, что-то особенное в настроении так внезапно вскипевшего,повидимому ни с того ни с сего, молодого человека. Из присутствовавших вгостиной все знавшие князя боязливо (а иные и со стыдом) дивились его выходке,столь несогласовавшейся со всегдашнею и даже робкою его сдержанностью, с редкими особенным тактом его в иных случаях, и с инстинктивным чутьем высшихприличий. Понять не могли отчего это вышло: не известие же о Павлищеве былопричиной. В дамском углу смотрели на него, как на помешавшегося, а Белоконскаяпризналась потом, что еще минуту, и она уже хотела спасаться”. “Старички” почтипотерялись от первого изумления; генерал-начальник недовольна и строго смотрелс своего стула. Техник-полковник сидел в совершенной неподвижности. Немчик дажепобледнел, но всё еще улыбался своею фальшивой улыбкой, поглядывая на других:как другие отзовутся? Впрочем, всё это и “весь скандал” могли бы разрешитьсясамым обыкновенным и естественным способом, может быть, даже чрез минуту;удивленный чрезвычайно, но раньше прочих спохватившийся, Иван Федорович уженесколько раз пробовал было остановить князя; не достигнув успеха, онпробирался теперь к нему с целями твердыми и решительными. Еще минута и, еслиуж так бы понадобилось, то он, может быть, решился бы дружески вывести князя,под предлогом его болезни, что, может быть, и действительно было правда, и чемуочень верил про себя Иван Федорович… Но дело обернулось другим образом.

Еще в начале, как только князь вошел в гостиную, он сел какможно дальше от китайской вазы, которою так напугала его Аглая. Можно липоверить, что после вчерашних слов Аглаи в него вселилось какое-то неизгладимоеубеждение, какое-то удивительное и невозможное предчувствие, что он непременнои завтра же разобьет эту вазу, как бы ни сторонился от нее, как бы ни избегалбеды! Но это было так. В продолжение вечера другие сильные, но светлыевпечатления стали наплывать в его душу: мы уже говорили об этом. Он забыл своепредчувствие. Когда он услышал о Павлищеве, и Иван Федорович подвел и показалего снова Ивану Петровичу, он пересел ближе к столу и прямо попал на креслоподле огромной, прекрасной китайской вазы, стоявшей на пьедестале, почти рядомс его локтем, чуть-чуть позади.

При последних словах своих он вдруг встал с места,неосторожно махнул рукой, как-то двинул плечом и… раздался всеобщий крик! Вазапокачнулась, сначала как бы в нерешимости: упасть ли на голову которому-нибудьиз старичков, но вдруг склонилась в противоположную сторону, в сторону едваотскочившего в ужасе немчика, и рухнула на пол. Гром, крик, драгоценныеосколки, рассыпавшиеся по ковру, испуг, изумление — о, что было с князем, тотрудно, да почти и не надо изображать! Но не можем не упомянуть об одномстранном ощущении, поразившем его именно в это самое мгновение и вдруг ему выяснившемсяиз толпы всех других смутных и страшных ощущений: не стыд, не скандал, нестрах, не внезапность поразили его больше всего, а сбывшееся пророчество! Чтоименно было в этой мысли такого захватывающего, он не мог бы и разъяснить себе:он только чувствовал, что поражен до сердца, и стоял в испуге, чуть немистическом. Еще мгновение, и как-будто всё пред ним расширилось, вместо ужаса— свет и радость, восторг; стало спирать дыхание, и… но мгновение прошло. Славабогу, это было не то! Он перевел дух и осмотрелся кругом.