улыбнувшись одним краем губ, драгонарий вернулся в своё кресло:

— Внимание флоту, доложить о наличии противника!

— По курсу небо чисто!

— Арьергард противника не наблюдает!

— Небо чисто по левому флангу!

— Небо чисто по правому флангу!

— В надире небо чисто!

— В зените небо чисто!

— Товарищ драгонарий, флот рапортует о мире и покое, воцарившемся в небесах под вашей охраной!

— Тогда я объявляю победу оружия Амаля! Я, драгонарий и почётный сенатор Амаль Вилдереаль Тардеш возвращаю систему Гудешия в число провинций Республики Амаль! С сего часа жители системы — граждане, не-граждане и союзники Республики имеют права на амальские свободы и подлежат суду по законам Республики и Сената! Флоту — блокировать восставшие планеты! Установить прямой канал связи с Сенатом! — и, когда его лицо на экране сменила торжественная заставка, зевнув, добавил: — Корнолеш обхохочется, когда увидит, чем вы заделали моё кресло. Разбудите, когда будет чистый канал, без помех — Сенат всё-таки! И приготовьте мне челнок к тому времени — спущусь, посмотрю, как там армия...

Наземные силы

...Кадомацу приснилось, что она опять дома... Отцу привезли в подарок занимательную игрушку — механического самурая в полный рост. Все восхищались тонкой работой, восхваляли искусство и наблюдательность мастера, приметившего даже самые маленькие детали, а Золотой Министр заводил его ключом. Во сне Мацуко вошла как раз в тот момент, когда игрушка ожила. Со странным скрежетом она дёрнулась к императору, упала на колено в амальском поклоне, потом оглянулась, увидела принцессу, и, неожиданно обнажив оба меча, кинулась к ней со скрипучим боевым кличем. Демонессе пришлось защищаться неожиданно появившимся в её руках мечом, временами оказывающемся пикой.

Потом вдруг оказалось что игрушка — маленькая, не больше ладони, и она сражается с ней одним пальцем... Да и она сама тоже стала маленькой — не старше двенадцати лет, но почему-то ракшасом, но одетым в её платье... Мама — красивая и молодая, смотрела на неё как всегда, когда сильно огорчена — с лёгкой насмешкой, и с разочарованием говорила: «Жалко, что ты стала такой... Теперь ты сможешь выйти замуж за Тардеш-пашу, только в следующей жизни...». Потом откуда-то сбоку появилась почему-то взрослая, в отличие от всего остального, Весёлый Брод, и начала секретничать ей на ухо: «Раз уж так, то это платье не подойдёт к твоей коже. Надо взять более желтый оттенок! И вот, смотри, какой парик я тебе приготовила! Он скроет не только твою лысину, но и твои волосатые ушки!..» — Потом Мацуко поняла, что это сон, и проснулась.

Стояло удивительное безветрие, заглушенное шумом неумолимо двигавшейся мимо армии. Она стоптала весь красиво волнующийся ковыль в степи, и закованной в доспех рекой шла дальше — насколько хватало глаз, у горизонта уже заметно разделяясь на несколько рукавов.

Высоко, на полпути к горизонту, светило местное солнце — ослепительно яркая и маленькая — как Аматэрасу с Даэны, звезда, которой, однако, хватило сил, чтобы затмить ночные созвездия. Ни лун, ни соседней планеты не было видно, ни облачка в небе — только облака пыли над нескончаемыми головами за лагерным валом, да изредка пронзающие небеса со скоростью стрижей лёгкие корволанты разведчиков или одинокий вестовой.

Позади — на западе, уже не белела туманной грядой Стена Врат, она исчезла во время странного сна принцессы. Их лагерь был разбит на месте тех непонятных башенок, часть которых, несмотря на окрики и угрозы офицеров, уже пошла на обустройство быта. Редкие проснувшиеся солдаты не спеша, ходили по делам — даже мулла не торопился звать к молитве. Рядом с палаткой сидел Хасан, и, воткнув перед собой горящий факел, грелся у него, закрыв глаза.

— Ассалям алейкум. Холодно?! Дай погреться.

— Алейкум ассалям. Кайф. Но лучше будет, если костёр растопим.

— Костёр? Дров-то нет. Траву что ли жечь?

— Навозом растопим.

— Навозом?! Он же не горит...

— Ещё как горит, если сухой! Пошли, надо только взять чего-нибудь ненужное, чтобы хорошую вещь не портить.

— А ты знаешь, где здесь можно найти навоз?! И сухой?!

Хасан открыл один глаз:

— Естественно. Пошли, пока никто не догадался!

Они взяли на кухне, где Яван был «своим» мешок из-под угля и полезли на вал.

— Ну, и где здесь навоз?

— Тише, а то остальные услышат! Давай спрячемся за валом!

Хасан, тихо пробравшись в сторонку, долго ковырялся в земле, и потом, махнув длинной темной рукой, подозвал Явана:

— Давай, помогай!

— Что? Это?!

— Местных кобыл дерьмо, только осторожней, кто знает, что они перед этим жрали!

— А оно горит?!

— Я же золотарь или кто?! Что ещё в этой степи гореть может, как ты думаешь? Подставляй мешок!

Потом:

— Тихо, никому не говори, где мы это взяли. Может еще, и разбогатеем на этом. Давай, вернёмся по старой дороге, чтобы никто не догадался.

Мешок оказался тяжеленным и неудобным — не взвалить на спину. Острые края лепёшек кололи не хуже мечей, да и вес был тяжеловат даже для Явана.

Вдвоём, поминая и Аллаха и Иблиса, они дотащили всё-таки мешок до палатки, и всё от того же, не потухшего ещё факела, зажгли костёр. Понемногу собралась целая толпа, заинтересовавшаяся — где они нашли дрова?! Ну, и погреться заодно.

Хасан с Яваном хитрили вовсю, делая загадочные лица. Салах загодя спрятал мешок, могущий стать курицей, несущей золотые яйца, поглубже, но подошел Теймур и всё испортил:

— А, очерёт нашли! Хорошее дело. Ну-ка, ребятки, пошли-ка, наберём ещё — всё-таки холодно здесь...

— Что такое очерёт?

— Дерьмо лошадиное. Вон, в лагерном валу должно быть много — я видел, что Хасан в одно место складывал... А он же у меня золотарь — он в этом толк знает!

Так они и лишились своего «золотого телёнка»...

...Мамору встретил Тардеша со всей возможной торжественностью — при флагах, карауле и даже с музыкой. Сам он был наряжен безупречно и блеском доспехов даже затмевал драгонария.

— Добрый день, господин драгонарий, мы специально из-за вас не начинали сражения.

Призрак, не сходя со своего желтого Небесного Коня, оглядел поле боя:

— Ну и почему? Надо ли было так медлить?

— У нас стократное численное превосходство, господин драгонарий. Мы их растопчем, даже если просто маршем пройдём. А хотелось показать искусство.

— Ну, что