– Не зли ты меня, Григорий, я и так злой. А что за глаза желтые там были?

– Какие глаза? Не видел ничего, но вроде… не мои – раньше, говорят, они у меня серые были.

– Тьфу!

Поостыв, Матвей подумал, что не от хорошей жизни подьячий начал бегать по лесам, но решил, что человека, оказавшегося в таких необычных обстоятельствах, лучше не подвергать расспросам, а подождать, пока он сам что-то расскажет. Он помог Котову подняться, а тот, отряхнувшись и придя в себя окончательно, достал из-за пазухи странного вида бутыль из древесной коры, и предложил Матвею выпить.

– А что это за отрава?

– У чухонцев стащил. Приятная такая, с травками-муравками. Глотни за встречу.

– Давай, что ли, присядем.

Приятели нашли поваленное дерево, лежавшее в живописном месте на берегу лесного ручья с размытыми песчаными берегами, под сенью высоких дубов и сосен. Звезды светили еще ярче и птицы пели еще громче, чем час назад, а впереди виднелось покрытое туманом поле. Матвей с Григорием, напившись сперва воды из ручья, посидели какое-то время молча, пока Котов, наконец, не заговорил.

– Интересно, небось, тебе, Матвей Сергеич, как я тут оказался? Погоди, все расскажу, но начну издалека немного.

Григорий начал свой рассказ с того, как привез в съезжую полковую избу рыжеволосую казачку с ее маленьким сыном. Афанасий Ордин допросил девушку, и стал, почему-то очень доволен. Точной причины радости стольника Котов так и не смог определить, но это, вероятно, было как-то связано с противостоянием Ордина с Юрием Долгоруковым, поскольку Григорий слышал, как тот бормотал себе под нос что-то вроде: "Ох, и попляшет у меня теперь князек!".

– Погоди, а что же тот, кучерявый? Какое он к рыжей этой имел отношение?

– Какое? Да Бог его знает, какое – сбежал он, аспид, по дороге. Вдоль балки мы ехали, так он отвязался тайком, и чуть мы со служивыми отвлеклись – его как ни бывало, скатился вниз и уполз, как гадюка. Поискали мы в лесу его, конечно, для приличия, но разве там найдешь… Так вот.

Радость стольника Ордина, по словам подьячего, оказалась недолгой. Вскоре в полк прискакал сам князь Юрий Алексеевич Долгоруков, в самом дурном расположении духа, отвел Ордина к себе в шатер, и там долго с ним разговаривал.

– Так вот, Матвей, после того разговора две вещи случились с Афанасием: во-первых, на тебя он обозлился очень. Опять-таки, не знаю точно – почему, но думаю, что с той каретой и боярыней в ней как-то связано. Ну, а во-вторых…

Во-вторых, по словам подъячего, князь немедленно забрал из съезжей избы девушку с малышом, отвел их подальше от лагеря, мать пытал недолго, а вечером обоих сам повесил тайком в лесу.

– Никто, Матвей, того не видел, а мне вот довелось. Врагу не пожелаешь. Мальчонка-то уж больно князя полюбил, вся плясал вокруг него: "Дядя-дядя!". Ну, а князь мешок на него, и в петлю, а мамку за ним следом. Но, правда, оглушил ее, прежде чем сына вешать. Зверь он, Матвей, не человек. А все же какая-то особая причина у него была, а то не стал бы сам да тайком, холуям бы своим отдал. Тому же Илларионову, иуде.

– Неужели и Алмаз ему служил?

– А то кому. Царю, конечно, он тоже служит, но царь-то далеко, Бог высоко…

Стольник же Ордин твердо заявил после этого Котову, что "гадюку эту", подразумевая Артемонова, он терпеть рядом больше не станет.

– Ну, а уж как он тебя к князю Борису Семеновичу сплавлял – это ты лучше меня знаешь.

Матвей рассказал вкратце о своем последнем разговоре со стольником, который пугал его грядущей царской немилостью, и советовал заблаговременно от нее скрыться. После же стычки с казаками, Ордин окончательно запугал оглушенного и плохо соображавшего Артемонова, и тот с радостью принял его предложение отправиться в полк князя Бориса Шереметьева с большим понижением в чине.

– Нет, Сергеич, обманул тебя стольник. Хитрый он, хотя и кажется, что прямой, как палка. Никакой немилости царской не было, и не должно было тебе быть, во всяком случае, я, грешный, ни о чем таком не слышал. Хотя время военное, разбираться бы долго не стали – могли и покарать, и наградить, могли и просто не заметить.

Избавившись от того, кого считал предателем, Афанасий Лаврентьевич вызвал Котова на доверительный разговор все на ту же полянку над рекой, долго и с каким-то надрывом говорил с ним, повторяя, что "от гнили избавились, ну а мы-то с тобой, Гриша, еще поборемся? Поборемся ведь?".

– Поборолись… Ну да что о грустном. У тебя-то здесь как, опальный?

Матвей ответил, что в общем-то как у всех, и рассказал вкратце о странных происшествиях с шанцами, надеясь, что проницательный и всезнающий подьячий что-нибудь да расскажет или посоветует.

– Алмаз это, – уверенно заявил Котов, толком не дослушав Матвея. – Он, он. Что уж у Афанасия Лаврентьевича получилось, так это сволочь эту следом за тобой отправить. Ты просто за ним проследи. А лучше еще так сделай. Расскажи ему про новые работы, или где припасы строительные лежат, чтобы он один знал. Увидишь, дня не пройдет, что-нибудь там да приключится. Эх, ну и девки у чухонцев! А поют – чисто сирены! – неожиданно сменил тему Котов, – Было бы время, подольше бы там задержался.

Артемонов подивился двум вещам: тому, как легко Котов перемещался в темноте в лесу, а также и тому, что даже в таких трудных обстоятельствах подьячий не теряет интереса к прекрасному полу.

– А ты-то как, Григорий? В лесу, один… Нет, если не хочешь…

– Отчего же! – с вызовом ответил Котов, и тут же принялся стаскивать с себя подранный и грязный кафтан, чем окончательно привел Артемонова в замешательство.

– Да что ты! Ой… Давай помогу!

Когда Котов, яростно рыча, сбросил с себя одежду, он повернулся спиной к Матвею, и тот увидел отвратительную, блестяще-черную в лунном свете череду шрамов, шедшую от лопаток к пояснице Григория.

– Вот так мы, Матвей, с князем поборолись. Не прощу, не прощу!

Подьячий схватил сброшенный кафтан и зарылся в него лицом.

– Григорий! Чем тебе помочь? Скажи, все сделаю.

– Чем? Отдай должок, полковник. Помнишь, там, у деревни?

– Помню.

– Так вот. Хочу в Польшу бежать. Помоги, дай лошадь и скажи, где безопаснее проехать.

– Сделаю, Григорий, слово дворянина!

Приятели посидели молча, приложились по паре раз к бутылке с колдовским чухонским снадобьем, полюбовались на начинавший уже заниматься далеко-далеко рассвет. Котов натянул обратно зипун, и, казалось,