Кембридже. Тамошний университет появился позднее Оксфордского, но вовсю соперничал с ним. Я понимал, что для прославления моего царствования и расширения сферы просвещения нужно открыть хотя бы один колледж. Но деньги! Ох уж эти деньги!

В общем, я провел целый день с деканами, выслушивая их доводы. Ученые мужи упорно склоняли меня к тому, чтобы я взял под свое крылышко заброшенный колледж Уолси. Епископ Фишер, пылкий приверженец Екатерины, руководивший колледжем теологии, жаждал побеседовать со мной. Но я отказался выслушать его. В сложившихся обстоятельствах я не желал говорить с этим человеком. Вскоре Оксфорду понадобится новый теолог на его место! Чувствовал ли он, что казнь его близка?

На время нынешнего визита я занял целую анфиладу комнат – благодаря Уолси, ибо раньше эти апартаменты принадлежали ему, – и мы с Кромвелем расположились в «скромной» приемной. Я пригласил его с собой по личным причинам, и вскоре они станут понятны и ему.

В комнате стояло много диванчиков, обитых роскошной тканью и заваленных подушками. В приемных такие обычно не ставят. Они весьма нелепо смотрелись на голом сером полу с выщербленными каменными плитами. Высокие арочные окна украшала ажурная каменная резьба. Создавалось впечатление, что вы попали в зал приходской церкви, обставленной мусульманскими диванами.

Я вальяжно раскинулся на одной из кушеток. Умеют же на Востоке отдыхать по-царски! И приемы ведут, полулежа в небрежной позе. Во всяком случае, обстановка не располагала к деловым разговорам. Поэтому я спустил ноги и сел прямо.

Кромвель смотрел на пустой стол между нами.

– Какой стыд, – заявил он, возмущенно тряхнув головой. – Уолси уставил бы его деликатесами. А Фишер палец о палец не ударил.

– Если только это не своеобразная демонстрация. Таким образом он заявляет о своем аскетизме.

Дочиста выскобленная столешница с унылыми царапинами, казалось, насмехалась надо мной.

– Мы могли бы не принять его подношений. Ведь нам нужно от него только одно. И в этом он нам откажет.

Он не поставит свою подпись под присягой.

Вскоре после моего визита к Мору начался процесс принятия присяги. Уполномоченные разъехались по стране, останавливаясь в городских ратушах, на рыночных площадях и в монастырях. Простолюдины охотно подписывали присягу по пути на рынок, в перерыве между посевными заботами. Самым оживленным временем было утро, когда люди собирались передохнуть за кружкой эля.

До сих пор отказов было очень мало.

Томас Мор.

Епископ Джон Фишер.

И монахи из нескольких редко посещаемых обителей.

В общей сложности набралась всего пара десятков мятежников. Пара десятков из трех миллионов!

Екатерину и Марию пока не озадачивали принятием присяги. Безусловно, они тоже откажутся. Екатерина засыпала меня письмами, в коих то мягко взывала к моей совести, то пылко – к моей любви. Они опечалили меня, пробудив тяжкое чувство вины. Неужели она никогда не угомонится?

Папа наконец услышал ее мольбы и внял им. Восстав от первобытного сна, он вынес приговор по делу брачного союза короля Англии Генриха VIII и вдовствующей принцессы, вдовы его покойного брата Артура: разрешение было богоугодным, брачный союз – законным, и нам следовало немедленно соединиться. Невыполнение сего распоряжения грозило… грозило… столь ужасными карами… Нам придется жестоко пожалеть!

Запоздалые ребяческие капризы.

Глупый слабак, Климент. Если бы он сразу, после первого же обращения Уолси, выдал свое решение… то, вероятно, предотвратил бы столь значительные перемены.

– Климент заявил, что сделает епископа Фишера кардиналом, – кротко сообщил Кромвель.

– В кильватере этого отказа? – усмехнулся я. – Что ж, тогда для получения кардинальской шапки придется послать в Рим его голову!

– Значит, начнутся казни?

– Должны начаться.

Однако до самого их смертного часа я был готов к помилованию. В сущности, я молился о том, чтобы изменники передумали.

Но когда?

– Надо предоставить этим персонам хороший шанс прочистить мозги и изменить решение. В Тауэре, конечно.

И не в дворцовой его части.

– И много ли месяцев вы дадите им на раздумья?

Вот ведь привязался, почему его так волнуют эти сроки?

– Год и один день. Чтобы мне не пришлось сокрушаться об излишней спешке.

– Скорее, вы, наоборот, чересчур снисходительны. У вас поистине милосердие Всемогущего. Вот и вдовствующая принцесса… сколько же можно испытывать человеческое терпение? Ее своеволие привлекает в Бакден мятежников. А саму ее соблазняет своими речами Шапюи.

– Ей в последний раз будет предложено смириться. Я послал туда Брэндона с группой уполномоченных представителей, чтобы привести Екатерину к присяге. Если она откажется, то станет узницей и лишится тех прав, которые у нее еще оставались.

Мне хотелось досадить Брэндону столь неприятным поручением.

Крам в недоумении посмотрел на меня.

– Вы можете не сомневаться в моей решимости, – успокоил его я. – Отступать больше некуда.

Все, похоже, уповали на мое мягкосердечие. Они заблуждались. Особенно те, чьей ставкой была жизнь.

Но я знал, что Мор как раз рассчитывает на мою непреклонность. Иначе я не стал бы орудием того высшего «умерщвления плоти», коего он так жаждал.

– То есть до следующего лета у нас не будет… порядка?

– Надеюсь, ваша любовь к порядку выдержит годичное испытание! – осадил я Крама, чересчур суетившегося по этому поводу.

– Вопрос в том, выдержите ли вы, ваше величество?

– Да, я предпочел бы, чтобы грешники раскаялись! Поэтому и предоставляю им много свободного времени для раздумий о превратностях жизни.

– Девяноста девяти из ста праведников вам недостаточно… Ах, да вы с особой серьезностью относитесь к титулу верховного главы церкви.

Разумеется, я считал его крайне важным для себя, поэтому резко ответил:

– Не надо подшучивать надо мной. И кстати, Кромвель, Уолси, конечно, уже не вернуть, но вам за ваши заслуги пора дать звание, которое будет соответствовать вашей деятельности. Поэтому я решил назначить вас государственным секретарем. Вы знаете, каковы его обязанности?

– Нет, не знаю.

– Тогда делайте то, что пожелаете.

Будет интересно понаблюдать, как именно он воспользуется новым назначением и во что это выльется.

Крутясь на жестком соломенном тюфяке в бывшей спальне Уолси, я спал неглубоким, беспокойным сном. Я даже не понял, наяву ли услышал голоса в прохладной предрассветной синеве. До моих ушей донеслась музыка, тихая, словно фантазия. Мелодия была исполнена легкой и сладостной небесной чистоты… Ангелы? Внимая ей, я весь обратился в слух, чувствуя, что поднимаюсь к облакам и лечу, широко раскинув руки. Вот так приходит смерть… и душа возносится к Богу, обретая Его…

Я пробудился, когда за окнами уже ярко светило солнце. Неужели придется возвращаться к земной жизни, из которой я вырвался? Я совсем не желал этого, но пришлось примириться с действительностью, встать, совершить утренний туалет.

Когда я вошел в столовую,