существования рабочего класса, и это достаточно обеспечивает единство его стремлений.

Прения закончились только на пятый день работ конгресса, и притом в негласном заседании; впрочем, и прения относительно действительности мандатов велись также при закрытых дверях.

Маркс выступил с длинной речью за то, чтобы не только сохранить полномочия генерального совета, но даже расширить их; ему должно быть предоставлено право исключать до ближайшего конгресса не только отдельные секции, но даже целые федерации, конечно при определенных гарантиях. В распоряжении совета не имеется ни полиции, ни солдат, но его нравственная сила не должна подвергаться ограничению; лучше совсем упразднить его, чем низводить до роли простого почтового ящика. Конгресс стал на сторону Маркса большинством 36 голосов против 6 при 15 воздержавшихся.

Затем Энгельс внес предложение перенести местопребывание генерального совета из Лондона в Нью-Йорк. Он ссылался на то, что уже несколько раз обсуждался вопрос о переезде совета из Лондона в Брюссель, но Брюссель постоянно отказывался от этого. При теперешних же обстоятельствах решение не терпит отсрочки, и необходимо перенести совет именно в Нью-Йорк. Нужно решиться на это по крайней мере на год. Предложение Энгельса вызвало всеобщее и, в общем, тягостное изумление. Особенно горячо протестовали французские делегаты: они добились того, что вопрос при голосовании был расчленен. Сначала поставлена была на голосование необходимость переезда вообще, а затем — вопрос о месте, куда переехать. Вопрос о переезде был решен едва достаточным большинством 26 голосов против 23 при 9 воздержавшихся; в пользу Нью-Йорка высказалось 30 голосов. Затем было избрано 12 членов в новый генеральный совет; они получили право кооптировать семь новых членов.

В том же заседании были открыты прения о политической программе. Вальян внес проект резолюции в духе постановления, принятого уже по этому вопросу лондонской конференцией. Рабочий класс должен конструироваться как политическая партия, резко обособленная от всех буржуазных партий и враждебно им противостоящая. Вальян и вместе с ним Лонге ссылались на опыт Парижской коммуны, которая погибла вследствие отсутствия политической программы. Менее убедительными были доводы одного немецкого делегата относительно того, что Швейцер вследствие своего воздержания от политической деятельности сделался агентом полиции — тот самый Швейцер, которого за три года до того немецкие делегаты на базельском конгрессе также обличали в шпионстве за его «парламентарничанье». Гильом, с своей стороны, сослался на швейцарский опыт, где рабочие вступали в предвыборные соглашения с кем угодно: то с радикалами, то с реакционерами. С такими проделками юрская секция не желала иметь ничего общего. Члены ее тоже политики, но политики отрицательного характера; они хотят не завоевать политическую власть, а разрушить ее.

Прения затянулись до следующего, шестого и последнего, дня, который начался с неожиданности: Ранвье, Вальян и другие бланкисты покинули конгресс из-за решения перенести генеральный совет в Нью-Йорк. В брошюре, которую они вскоре после этого издали, говорилось: «Когда от Интернационала потребовали выполнения его долга, он отказался. Он уклонился от революции и убежал за Атлантический океан». Вместо Ранвье место председателя занял Зорге. Затем предложение Вальяна было принято большинством 35 голосов против 6 при 8 воздержавшихся. Часть делегатов уже уехала, но большинство из них оставили письменные заявления о том, что они голосуют за предложение.

Последние часы последнего дня были посвящены отчету комиссии пяти по вопросу о Бакунине и его союзе. Комиссия признала большинством четырех членов против одного голоса бельгийского члена следующее: во-первых, доказано, что существовал тайный союз с уставом, который прямо противоречил уставу Интернационала, но не доказано в достаточной мере, что союз продолжает еще существовать; во-вторых, проектом устава и письмами Бакунина доказано, что он пытался — и это ему, быть может, удалось, — учредить внутри Интернационала тайное общество с уставом, значительно отличающимся в политическом и социальном отношении от устава Интернационала; в-третьих, доказано, что Бакунин пытался обманным путем завладеть чужой собственностью; чтобы освободиться от лежащих на нем обязательств, он сам или чрез своих агентов прибегал к запугиваниям. По этим соображениям большинство комиссии предлагало исключить Бакунина, Гильома и некоторых других их сторонников. Фактических доказательств Куно, состоявший докладчиком комиссии, не представил; он только заявил, что большинство членов комиссии пришло к нравственному убеждению по этому вопросу, и просил выражения доверия у конгресса.

Гильом уже до того отказался явиться в комиссию, а в ответ на приглашение председателя выступить в свою защиту отказался и от этого, чтобы не принять участия в комедии. Он утверждал, что этот выпад направлен не против отдельных лиц, а против федералистических стремлений. Представители их, поскольку они еще присутствовали на конгрессе, сговорились и заключили договор о солидарности. Этот договор был затем оглашен одним голландским делегатом. Договор был подписан четырьмя испанскими, пятью бельгийскими, двумя юрскими, одним голландским и одним американским делегатами. Во избежание всякого раскола в Интернационале подписавшие договор изъявляли готовность поддерживать с генеральным советом административную связь, не допуская, однако, с его стороны никакого вмешательства во внутренние дела федераций, поскольку дело не касается нарушения общего устава Интернационала. Вместе с тем они предлагали обратиться ко всем федерациям и секциям с требованием подготовиться к ближайшему конгрессу, чтобы помочь победе принципа федеративной автономии. Конгресс не стал сначала обсуждать это предложение, а постановил исключить Бакунина (большинством 27 голосов против 7 при 8 воздержавшихся) и Гильома (большинством 25 против 9 при 9 воздержавшихся). Все остальные предложения об исключении, сделанные комиссией, были отвергнуты, но комиссии поручено было опубликовать материалы о бакунинском союзе.

Эта заключительная сцена гаагского конгресса была недостойна его. Конечно, никто не мог знать того, что постановления большинства комиссии уже потому не имели никакого значения, что в составлении их принимал участие один сыщик. Кроме того, имело бы хоть какой-нибудь человеческий смысл, если бы Бакунина исключили из политических соображений, только в силу морального убеждения, что он неисправимый интриган, и хотя бы его происки и нельзя было доказать черно-набело. Но позорить Бакунина за то, что он будто бы не делал различия между «моим» и «твоим», было совершенно непростительно. К сожалению, часть вины за это падала на Маркса.

Маркс раздобыл мнимое постановление мнимого «революционного комитета», заключавшее угрозы Любавину на тот случай, если он будет требовать, чтобы ему вернули задаток в 300 рублей, которые он передал Бакунину от одного издателя за перевод «Капитала». Буквальное содержание этого документа неизвестно, но, когда Любавин, сделавшись ярым врагом Бакунина, отсылал его Марксу, он писал последнему: «В то время участие Бакунина в этом письме казалось мне несомненным; но теперь, при спокойном обсуждении дела, я вижу, что это ни в коем случае не доказано; очень