Утин приехал в Лондон, чтобы сообщить еще «гораздо более удивительные вещи» про Бакунина. «Этот малый (Бакунин), — писал Энгельс 25 ноября Зорге, — здорово применяет на практике свой катехизис; в течение многих лет он и его союз живут только вымогательствами, полагаясь на то, что этого нельзя огласить, не запутывая других людей, которых нужно щадить. Ты не можешь представить себе, что это за шайка негодяев». К счастью, к тому времени, когда Утин приехал в Лондон, брошюра о бакунинском союзе уже несколько недель как вышла в свет; поэтому «гораздо более удивительные вещи» остались сокрытыми в правдолюбивой груди Утина, который вскоре за тем бросился с раскаянием в объятия царя-батюшки, чтобы увеличить свои доходы от продажи водки еще и военной наживой.

Именно эта часть, посвященная русским делам и в которой авторы брошюры зарвались сильнее всего, более всего уничтожала политическое влияние брошюры. Она оттолкнула даже те круги русских революционеров, которые были в натянутых отношениях с Бакуниным. Влияние Бакунина на русское движение семидесятых годов не уменьшилось, а Маркс потерял значительную часть тех симпатий, которые завоевал к себе в России. Но и в остальном брошюра оказалась игрой впустую, и притом именно благодаря результатам, которых она достигла. Она побудила самого Бакунина уйти из борьбы, но движению, которое носило имя Бакунина, она не причинила ни малейшего ущерба.

Бакунин ответил сначала объяснением, которое послал в «Женевскую газету». Объяснение это свидетельствовало о сильном озлоблении, вызванном нападками брошюры. Несостоятельность их он доказывал уже тем, что в гаагской следственной комиссии заседали два провокатора (фактически там был один). Затем Бакунин ссылался на свой шестидесятилетний возраст и на сердечную болезнь, все более затрудняющую ему жизнь: «Пусть берутся за работу более молодые; что касается меня, то у меня уже нет нужных для этого сил и, быть может, еще более необходимого — веры, чтобы вновь втаскивать на гору Сизифов камень против торжествующей повсюду реакции. Я ухожу с поля сражения и требую от моих дорогих современников только одного: забвения. Отныне я не буду нарушать ничьего покоя, пусть же и меня оставят в покое!» Обвиняя Маркса в том, что он превратил Интернационал в орудие своей личной мести, Бакунин все же признавал Маркса одним из главных учредителей этой «великой и прекрасной ассоциации».

С большей резкостью по отношению к Марксу, но по существу в более спокойном тоне написано прощальное письмо Бакунина к членам юрской секции. Он называет в нем центром реакции, с которой рабочие должны вести самую ожесточенную борьбу, не только дипломатию Бисмарка, но и социализм Маркса. Свой уход от агитационной деятельности он объясняет и в этот раз годами и болезнью, которая делает его участие в борьбе скорее помехою, чем помощью, причем считает, что имеет право уйти уже потому, что он сделал свое дело и оба конгресса в Женеве засвидетельствовали победу его идеи и поражение его противников.

Ссылки Бакунина на «состояние здоровья» были, конечно, высмеяны как пустой предлог; но те немногие годы, которые он еще прожил в тяжкой нужде и среди мучительных физических страданий, показали, что силы его были действительно надорваны. Из интимных писем Бакунина к ближайшим друзьям обнаруживается также, что он, «быть может», утратил и веру в скорую победу революции. Бакунин умер 1 июля 1876 г. в Берне. Он заслужил более отрадную смерть и более почетную память, чем сохранили о нем многочисленные круги рабочего класса, за интересы которого он так мужественно боролся и так много пострадал.

При всех своих недостатках и слабостях история обеспечит Бакунину почетное место среди передовых бойцов интернационального пролетариата, как бы ни оспаривали у него это место, пока есть на земле филистеры — все равно, натягивают ли они себе на длинные уши полицейский ночной колпак или стараются скрыть свои трясущиеся кости под львиной шкурой Маркса.

Глава 15. Последнее десятилетие

Маркс в домашнем кругу

Так же как Маркс вернулся в свой рабочий кабинет в конце 1853 г., после последних судорог коммунистического союза, он и в 1873 г. вернулся к кабинетному труду после последних судорог Интернационала, но на этот раз уже на все время до конца его жизни.

Последнее десятилетие жизни Маркса называли «медленным умиранием», но это весьма преувеличено. Борьба со времени падения Коммуны сильно отозвалась, правда, на его здоровье; осенью 1873 г. он очень страдал головными болями и была серьезная опасность апоплексического удара; это хроническое подавленное состояние мозга делало его неспособным к работе и отнимало охоту к писанию. Если бы оно долго длилось, то привело бы к весьма печальным последствиям. Но Маркс справился, благодаря продолжительному уходу за ним друга его Энгельса и манчестерского врача Гумперта, к которому Маркс относился с полным доверием.

По совету Гумперта Маркс решился поехать в 1874 г. в Карлсбад; эту поездку он повторил и в два следующих года; в 1877 г. он избрал для разнообразия Нейенар, но уже в следующем, 1878 г. ему нельзя было поехать туда: два покушения на германского императора и травля социалистов, начавшаяся вслед за этим, закрыли ему доступ на континент. Все же троекратное лечение в Карлсбаде «чудотворно» подействовало на Маркса, и он почти совершенно освободился от своей застарелой болезни печени. Осталось только хроническое страдание желудка и нервное переутомление, которое выражалось в частых головных болях и, в особенности, в упорной бессоннице. Но и эти страдания более или менее исчезали после летних пребываний на берегу моря или на климатических курортах и уже только после Нового года начинали вновь заявлять о себе.

Полное восстановление здоровья было бы, конечно, возможно только при том условии, если бы Маркс разрешил себе полный отдых, который вполне заслужил под шестьдесят лет, после всех своих трудов и жертв. Но об этом не было и речи. Он с огненным рвением снова принялся за работу, чтобы закончить свой главный научный труд, а область его подготовительных работ тем временем значительно расширялась. «У человека, который проверяет каждый предмет с точки зрения его исторического происхождения и его предпосылок, — говорил об этом Энгельс, — из одного вопроса возникает, конечно, целый ряд новых вопросов. Первобытная история, агрономия, русские и американские поземельные отношения, теология и т. д. — все это Маркс основательно прошел, чтобы разработать главу о поземельной ренте в небывалой до того полноте. Кроме всех германских и романских языков, на которых он свободно читал, он изучил также древнеславянский, русский и сербский языки». И это составляло работу одной лишь половины дня. Хотя Маркс и отошел от публичной