говорить откровенно. Тов. Сталин сказал, что ему нравятся произведения Ванды Василевской. Я должен сказать, что очень хорошо, что Вам понравились произведения Ванды Василевской. Лично я читал, и не очень сильно они меня затронули. Я почему говорю? Потому что завтра, послезавтра Ванда Василевская вдруг станет единственным, стандартным писательским достижением. Одно дело — что нравится Иосифу Виссарионовичу Сталину, другое дело — директива о том, как надо писать.

А это зачастую соединяется и идёт подстрижка под этого писателя. Я редко встречаюсь, но должен говорить правду. Очень долго Демьян Бедный сидел и по Демьяну Бедному равняли нас.

Я ничего не боюсь, я верю, что здесь всё будет учтено и взвешено, но иногда получается так, как же, Сталин сказал! Конечно, это нужно учесть, но другое дело, Иосифу Виссарионовичу нравится такое-то произведение, такая-то картина, но это не значит, что делать повторение, триста тысяч раз повторять это произведение или картину.

Сталин: Не значит.

Асеев: Вот об этом я хотел сказать.

Сталин: Я говорю о том, что её замалчивают, Ванду Василевскую, а она талантливая писательница. Я не считаю её лучше всех, но она, по-моему, очень талантливая. Может быть, мы с вами поговорим о её творческой работе, но её замалчивают».

Вы себе сегодня такую дискуссию представляете? И я нет…

В 1939 году Николай Асеев уже получил высшую награду страны — орден Ленина, — а буквально через полгода после состоявшегося разговора он станет лауреатом Сталинской премии I степени за поэму «Маяковский начинается»[165].

Александр Авдеенко после дискуссии в ЦК был исключён из ССП, выселен из квартиры, которую занимал вместе с семьёй, вернулся работать на шахту. К счастью для него, этими «воспитательными» мерами партийные начальники и ограничились.

В заключение этой главы — ещё об одном.

20 июня 1950 года И. В. Сталин опубликовал в газете «Правда» одну из своих важнейших работ «Марксизм и вопросы языкознания», которая современными исследователями отнесена к неким причудам диктатора. Действительно, полемика по поводу «Нового учения о языке» академика Н. Я. Марра, инициированная самим вождём в центральной партийной прессе, и сегодня выглядит довольно странно, особенно на фоне имевшихся проблем, связанных с восстановлением народного хозяйства страны после Великой Отечественной войны. Тем более что «суворовская» манера сводить сверхсложные проблемы к «примитивному» изложению (я имею в виду сознательное упрощение стилистических конструкций) до сих пор создаёт обманчивое впечатление о наличии у генералиссимуса возрастных отклонений.

Тем не менее, не вдаваясь в практически идеальную форму открытой общественной дискуссии, которая была выбрана автором полемической статьи, нельзя не сказать о том, что она являлась результатом глубокого анализа результатов Второй мировой войны. Осознание того, что в результате победы над фашизмом и фактического раздела мира на «советский», «американский» и «не присоединившийся» — то есть советский или американский в зависимости от обстановки или экономических вливаний, — И. В. Сталин отчётливо понимал, что СССР теперь несёт историческую ответственность за сферу своего влияния, основой для которого, помимо политических, военных или экономических аспектов, может стать русский язык, по примеру Великобритании или Франции, осуществлявших известную «языковую политику» в своих колониях.

И. В. Сталин писал: «Язык для того и существует, он для того и создан, чтобы служить обществу как целому в качестве орудия общения людей, чтобы он был общим для членов общества и единым для общества, равно обслуживающим членов общества независимо от их классового положения. Стоит только сойти языку с этой общенародной позиции, стоит только стать языку на позицию предпочтения и поддержки какой-либо социальной группы в ущерб другим социальным группам общества, чтобы он потерял своё качество, чтобы он перестал быть средством общения людей в обществе, чтобы он превратился в жаргон какой-либо социальной группы, деградировал и обрёк себя на исчезновение (…) В самом деле, для чего это нужно, чтобы после каждого переворота существующая структура языка, его грамматический строй и основной словарный фонд уничтожались и заменялись новыми, как это бывает обычно с надстройкой? Кому это нужно, чтобы „вода“, „земля“, „гора“, „лес“, „рыба“, „человек“, „ходить“, „делать“, „производить“, „торговать“ и т. д. назывались не водой, землёй, горой и т. д., а как-то иначе? Кому нужно, чтобы изменения слов в языке и сочетание слов в предложении происходили не по существующей грамматике, а по совершенно другой? Какая польза для революции от такого переворота в языке? История вообще не делает чего-либо существенного без особой на то необходимости» (выделено авт.).

В контексте нашего разговора мы можем вполне определённо сказать о том, что дискуссия о новом революционном языке, который должен был заменить старый буржуазный по мере продвижения народных масс к светлому будущему, в которой самыми заметными участниками были Троцкий, Сталин, Луначарский, Маяковский и его соратники по «Леф», получила своё окончательное завершение через 25 лет.

Позиция Владимира Маяковского, изложенная в его статье «Как делать стихи», написанной в 1927 году: «Положения, требующие формулирования, требующие правил, выдвигает жизнь. Способы формулировки, цель правил определяется классом, требованиями нашей борьбы. Например: революция выбросила на улицу корявый говор миллионов, жаргон окраин полился через центральные проспекты; расслабленный интеллигентский язычишко с его выхолощенными словами: „идеал“, „принципы справедливости“, „божественное начало“, „трансцендентальный лик Христа и Антихриста“ — все эти речи, шепотком произносимые в ресторанах, — смяты. Это — новая стихия языка. Как это сделать поэтическим? Старые правила с „грёзами, розами“ и александрийским стихом не годятся. (…) Новизна в поэтическом произведении обязательна. Материал слов, словесных сочетаний, попадающих поэту, должен быть переработан. Если для делания стиха пошёл старый словесный лом, он должен быть в строгом соответствии с количеством нового материала. От количества и качества этого нового будет зависеть, годен ли будет такой сплав в употребление» принципиально отличается от сталинской:

«Марксизм не признаёт внезапных взрывов в развитии языка, внезапной смерти существующего языка и внезапного построения нового языка. Лафарг был не прав, когда он говорил о „внезапной языковой революции, совершившейся между 1789 и 1794 годами“ во Франции (см. брошюру Лафарга „Язык и революция“). Никакой языковой революции, да ещё внезапной, не было тогда во Франции. Конечно, за этот период словарный состав французского языка пополнился новыми словами и выражениями, выпало некоторое количество устаревших слов, изменилось смысловое значение некоторых слов — и только. Но такие изменения ни в какой мере не решают судьбу языка. Главное в языке — его грамматический строй и основной словарный фонд».

Но если в данном контексте поэта Владимира Маяковского интересовали прежде всего порядок словообразования, «революционизация синтаксиса», «обновление семантики слов и словосочетаний», «плакатность слова», необходимые для решения актуальных задач литературоведения и пр., то для Секретаря ЦК ВКП(б) язык являлся важнейшей