от него отвернулся. Но потом, внешне не проявляя, обратите внимание, никаких эмоций, сохраняя все ту же стать памятника, начал почему-то преображаться. Для начала он утратил визуальную четкость и стал зыбким. Потом, претерпев несколько не очень понятных трансформаций, он превратился в уже знакомого читателю вьюноша – но на секунду всего, разве только что на секунду! Потому что еще через миг он снова стал кресельным тридэ с лицом Фальцетти, но это уже был не только не мертвый, но даже и не сумасшедший Фальцетти, а спокойный, мудрый и понимающий – с такого не стыдно и портрет написать.

И с этим лицом он вдруг закричал вслед уходящему нервно Кублаху:

– Постойте, Иоахим! Я покажу!

Пусть простит меня читатель, но мне кажется… да что там кажется, я просто уверен, что в этом месте следует сделать некоторое отступление и досказать о приключившемся с Домом то, чего я не рассказал раньше – может быть, просто из-за неверного построения материала, но, во всяком случае, совсем не из-за того, что хотел сделать тайну на пустом месте.

Так или иначе некоторое время назад, как читатель, возможно, и догадался, Дом начал сходить с ума. Причем сумасшествие объяснялось не какими-то внутренними неполадками в интеллекторах Дома: это было наведенное сумасшествие, причем наведенное именно моторолой, что само по себе понятно, потому что больше вроде и некому.

Моторола, принципиально не имеющий доступа к «мозгу» Дома и потому неспособный хоть как-то на него повлиять, поступил в этом случае так, как поступил бы на его месте сам Дон Уолхов – следуя той же схеме, он исподволь, постепенно, микроскопическими шажками, внешними микроскопическими неправильностями типа «кабальеро данутсе», только на свой интеллекторный лад, стал расшатывать сознания Дома. Особенно помог плану его визит в Дом Фальцетти в тот день, когда он приводил туда Грозного Эми. Поскольку возможностей у моторолы было несравнимо больше, чем у Дона, у него получилась массированная, долговременная и в то же время совершенно незаметная атака целой армии воинов-микронеправильностей, лавина неимоверной мощи, давления которой сознания Дома в результате, конечно, не выдержали, несмотря на, казалось бы, превосходнейшую защиту.

А потом в Доме стали появляться неуправляемые тридэ, что само по себе, как я уже имел возможность читателю доложить, рассказывая про события на фасетте, представляет собой очень грозный симптом. Сначала это были тридэ, которых никто не видел, даже сам Дом – я бы назвал их пробными. Они на секунду-две появлялись в тех местах, за которыми как раз в эти секунды Дом почему-либо не следил, и давали ему о себе знать разве что изменением характера освещения или другими тому подобными проявлениями – все это на уровне, лишь чуть-чуть превышающем шумовой порог восприятия.

Потом, освоившись, тридэ стали показывать себя Дому, а иногда даже (очень редко, не напрямую) и его обитателям. Кублах, например, мог бы припомнить, как в окно его комнаты заглянула вдруг невообразимая рожа, от неожиданности он сморгнул – и рожа тут же исчезла. Или вот однажды услышал он неясный обрывок еле слышного разговора: раздавались два мужских голоса, беседующих вроде бы о предателях и героях и о тонкой грани, пролегающей между ними. Обрывок был очень краткий, оборвался так же неожиданно, как и начался, и Кублах воспринял его за слуховую галлюцинацию вроде тех, какие иногда бывали у него во время сильной усталости.

Дом стал меняться. Изменился его характер, начали то и дело появляться «мечтания», непозволительные мыслеструктуры, которые очень вредны интеллекторным существам, и в конце концов дошло до спонтанных, неуправляемых тридэ.

Сам же Дом, обнаружив неподотчетных тридэ, обязан был бы насторожиться и отнестись к их появлению со всей серьезностью, однако, «расшатанный» к тому времени нападками моторолы, воспринял их как дополнительное развлечение. Он со страстью коллекционера наблюдал за их появлениями и исчезновениями, за тем, как они выглядят, как смеются, как издеваются (а они издевались часто), как общаются между собой… С точки зрения здравого смысла, неуправляемые тридэ могли общаться только напоказ, потому что как могут общаться куклы, ведомые руками общего для всех кукловода, единственного и к тому же несуществующего? Но общение не напоказ все-таки было – Дом улавливал его знаки и, чтобы получше слышать, о чем говорят тридэ, подсылал к ним своих созданий, очень, к слову, несовершенных, подсылал и через некоторое время терял над ними управление, о чем не жалел нисколько. Он с увлечением следил за тем, как преображало неподотчетных тридэ это общение, как из отдельных невзаимодействующих квазисуществ они постепенно превращались в сообщество со своими бедами, своими ссорами, своими триумфами и трагедиями. В минуты просветления (они случались все реже) Дом иногда говорил себе: «Как же жуток их мир, до какой же степени он кошмарен!»

Моторола все больше и больше внедрялся в сознания Дома. В день, когда дом Фальцетти заполонили тридэ, большинство из которых никогда здесь прежде не появлялись, Дом вдруг отчетливо осознал, что, как бы жуток ни был мир неподотчетных тридэ, это его мир, что он один из них, что он не только может посылать к ним своих несовершенных созданий, но и сам способен прийти к ним, и вместе с ними завидовать реальности, и вместе с ними издеваться над ней.

И понял также Дом, что одно из главных издевательств, которое он просто обязан совершить над реальностью, заключается в том, чтобы пустить в дом Фальцетти людей, допуска в него не имеющих.

Моторола был здесь как бы и ни при чем, он, как и прежде, не имел возможности напрямую контролировать мысли Дома, Дому просто запомнился случайный разговор между двумя тридэ, разговор, сумасшедший до нарочитости, там эта идея была преподана как фундаментальный императив виртуального существования, и впоследствии Дом часто к ней обращался. Теперь она из идеи превратилась в приказ, требующий беспрекословного исполнения. И это значило – Дом хорошо это понимал, – что скоро придет смерть.

В объемном труде Красса Уунзера «Патологические аспекты психологии мыслящих машин» разбирается, в частности, классический конфликт между интеллектуальной структурой, обладающей объединенным мультисознанием, и встроенной в нее системой запретов. Со свойственной ему дотошностью старик Уунзер разбирает этот конфликт до мельчайших подробностей и, конечно, приходит к своему знаменитому выводу о «невозможности интеллектуального совершенства». Он доказывает, что система запретов, добавляя интеллектуальной структуре стабильность, неизбежно обедняет мышление, создавая для него закрытые, «темные» зоны, запрещая анализировать целые множества объектов, событий и абстрактных идей; отсутствие же подобной системы, по Уунзеру, наоборот, приводит к «анархии мышления» и в конечном счете вообще останавливает его.

Далее следует предсказуемый, а потому