«9 мая с. г. (находясь на бюллетене) я получил от дирекции института литературы уведомление об увольнении (с 23 мая) из числа сотрудников института, что уже и выполнено. Увольнение мотивировано истечением 2‐х месячного срока со дня потери трудоспособности, – однако, я полагаю, что вправе рассматривать эту официальную мотивировку лишь как смягченную форму, за которой скрываются совершенно иные основания, чего, впрочем, не скрывает и сама администрация института. Несомненно, что это решение является результатом нескольких заседаний Ученого совета Института литературы и филфака ЛГУ, посвященных вопросу борьбы с космополитизмом в науке, и на некоторых, между прочим, шла речь и о моих научных трудах, и о моей деятельности.

Я ни в коем случае не могу отрицать наличия в своих работах, написанных за 35 лет своей научной деятельности, большого числа серьезных ошибок, – я остановлюсь на них подробно ниже, – но я полагаю, что как бы ни были они значительны, они едва ли могут дать основание для всех тех обвинений, которые были высказаны по моему адресу, и вместе с тем как бы начисто зачеркнуть весь мой долголетний труд. К тому же мои ошибки не являются в основном исключительно индивидуальными, но в значительной степени обусловлены общим состоянием нашей науки в различные этапы ее развития.

По-видимому, значительную роль сыграли, главным образом, обвинения общественного порядка, которые были высказаны в заседаниях упомянутых Ученых советов, и которые опорочивали меня как советского гражданина и ставили под сомнение мою честь и патриотическое чувство. Именно это обстоятельство, перед которым отступают на задний план и факт незаслуженного увольнения, и лишение меня источников существования, заставляет меня обратиться с настоящим заявлением. Я обязан это сделать и потому, что вследствие тяжелой болезни, заставившей меня провести в постели свыше 2‐х месяцев, я не мог присутствовать ни на одном заседании и не имел возможности выступить ни с самокритическим анализом своих работ, ни с опровержением накопившейся вокруг моего имени невероятной груды лживых измышлений, инсинуаций, клеветнических искажений фактов моей литературной и общественной деятельности и даже прямых вымыслов в виде сообщения фактов, которые никогда не имели места в действительности.

Я делаю это со значительным опозданием еще и потому, что только теперь я более или менее оправился после болезни и получил возможность ознакомиться со стенограммой заседания. К сожалению, все мои попытки получить стенограмму заседания Ученого совета Института литературы остались безрезультатными, и в моем распоряжении имеется лишь стенограмма заседания Ученого совета филфака с приложением к ней текста специально посвященного мне выступления И. П. Лапицкого, представляющего собою, насколько мне известно, сводку того, что он говорил и в университете, и в Пушкинском Доме»[1072].

Признавая некоторые свои ошибки, Марк Константинович пытается отмести обвинения в антипатриотизме и космополитизме, особенно обращая внимание на метод подбора цитат:

«Я всегда был и остаюсь в своих работах неизменным патриотом, человеком, глубоко любящим свое народное творчество – зачем иначе стал бы я им заниматься! – я всегда с чувством патриотической гордости вскрывал и подчеркивал примат во многих областях русской науки о фольклоре, ее идейную высоту и художественное превосходство русской сказки и ее носителей.

Поэтому-то так глубоко оскорбительны для меня и несправедливы обвинения в космополитизме, построенные к тому же сплошь на искажении моих мыслей и слов, на извращениях моих подлинных высказываний и приписывании мне суждений, которых я никогда не делал и которые мне чужды по самой их сущности. Таковы, например, приписываемые мне утверждения, что Пушкин стал записывать сказки только после ознакомления с работами Фориеля, что будто русскую и славянскую науку о фольклоре я выводил из иностранных источников. Всего этого нет и не могло быть и прямо противоречит всем моим работам по фольклористике, в которых всегда утверждались оригинальность, своеобразие и самостоятельность научной мысли в области изучения фольклора.

Желая во что бы то ни стало изобразить меня космополитом-компаративистом, приводят мою статью о Тэне и Омулевском. Но как раз именно этот очерк целиком направлен против методики компаративизма и имел своей целью борьбу с последним. Потому-то этот очерк и был включен в состав сборника, посвященного памяти Н. Я. Марра. ‹…› Плохо это или хорошо было выполнено – другое дело, но во всяком случае это никак не может быть рассматриваемо как компаративистское исследование.

Конечно, во всякой полемике возможно неправильное толкование отдельных мыслей и положений и даже целостной концепции и, конечно, я не стал бы останавливаться на отдельных ошибках или неточностях, но в данном случае перед нами сплошная и совершенно сознательная цепь нарочитых извращений, сопровождаемых к тому же утверждениями, что приводятся подлинные цитаты из моих трудов.

Вот характерный пример. Речь идет о моей рукописной статье “Классики марксизма о фольклоре”. В стенограмме читаем: “На первом же листе и в первом же абзаце Азадовский дает свое определение советской фольклористики как науки”. И далее под видом подлинной цитаты (Лапицкий так и говорит: “Цитирую по машинописному экземпляру, принадлежащему фольклорному отделу ИРЛИ [sic!]”) приводится следующее, якобы мое утверждение: “Под советской фольклористикой следует понимать такое марксистское направление науки о фольклоре, которое развивалось вне хронологических и территориальных границ”. И затем следует разъяснение, что в таком “порочном определении” особенно отчетливо сказался космополитический характер всех моих работ.

Конечно, я никогда ничего подобного не писал и никогда не давал столь безграмотных формулировок. У меня сказано буквально следующее: “В истории изучения фольклора совершенно новым этапом явилась советская фольклористика. Понятие ‘советская фольклористика’ ни в коем случае не может быть уложено в какие-либо территориальные или хронологические рамки; под ней до́лжно разуметь особое направление в науке о фольклоре, сложившееся в процессе революционного и социалистического строительства и отобразившее общий идейный рост страны и выработавшее свою методологию и методику на основе марксистско-ленинского понимания исторических процессов”. Мое определение оборвано в середине на точке с запятой, а приведенная часть совершенно искажена, вследствие чего и получился смысл, совершенно чуждый тому, что я думал и писал.

Уже из само́й подлинной цитаты видно, как далека моя мысль от какого бы то ни было космополитизма. Если же взять ее в контексте, то уже станет абсолютно ясно, как следует понимать упоминание о хронологических и территориальных рамках. ‹…› Подобными же методами цитирования и искажения подлинных фактов Лапицкий и некоторые другие (Ширяева, Кравчинская) создавали обвинения общественного порядка»[1073].

Разбирая по пунктам основные обвинения, Марк Константинович останавливается и на наиболее громком:

«Еще более