он встал утром и собрался. Наконец-то явились какие-то люди, что были небезразличны покойному. Сухо и свысока они говорили сочувственные речи хозяйке, что держалась тоже странно — с чуть заметным презрением. У комнаты с мертвецом толпились, желая посмотреть на него в открытом гробу. Кто-то полез целоваться к Марте, так выражая сочувствие. Она с отвращением отстранилась.

Ключей от входной двери у нее не было. Воспользовавшись толчеей, Мисмис взяла с дивана сумку матери и с ней направилась к выходу. В маленьком кармашке Лина держала запасные ключи. Боясь быть пойманной с поличным, она не стала обуваться, а взяла свои ботинки и поскорее выскочила из квартиры. Альберт догнал ее на лестнице — она так и бежала по ступенькам в домашних чулках, держа ботинки в левой руке.

— Нехорошо уйти, не попрощавшись, Мисмис.

В сильном, почти нечеловеческом страхе она остановилась.

— Нет… — только и сказала она.

Она дрожала. Ужас ее был сильнее ужаса, испытанного им ранее. Замерев на последней ступеньке, она глядела на него, как на насильника, убийцу, как на своего мужа, которого боялась и презирала.

— Обуйся, — сухо сказал он, — ты поранишься.

Еле справляясь с руками, Марта послушалась. Он хотел подойти, обнять ее, но мрачное, тяжелое что-то в нем, застрявшее слева, сковывало его. Он сглотнул от сухости в горле и бросил вниз, ей, запечатанный конверт.

— Это твое: документы, деньги и билет. Через два часа.

— Что?..

— Подними.

Мисмис наклонилась за конвертом. Он отвернулся, чтобы не видеть ее слез и жалобного дрожания губ.

— Бертель… спасибо.

— Это Альбрехт, а не я, — перебил он.

Нет, Мисмис, не это, пожалуйста!

— Бертель, спасибо… я люблю тебя.

— Ага.

Больше не взглянув на нее, он пошел наверх. Он не знал, стоит ли Мисмис, как раньше, или уже выскочила из дома. Сумку матери с ключами, косметикой, нетронутым кошельком — он нашел ее близ входной двери. Мисмис ничего не взяла.

Ловите ее, ловите! Позови его Марта с собой, он бы поехал, оставил бы все, ни с кем не простился, уехал бы без денег, без вещей, без шансов на работу и жилье. Она сказала: спасибо, я люблю тебя. Но не — поехали со мной. Попроси она поехать с ней, он бы отказался, но хотелось, чтобы она попросила. Что он скажет ее мужу? И что скажет матери?

Мать ничего не спросила. Она без объяснений поняла: Мисмис сбежала.

— Обними меня, — без предисловий сказала она.

В опустошении, еле узнавая ее, Альберт обхватил ее плечи. Мать была хрупка, устала и унижена. С минуту они стояли у лифта, обнявшись, пока мимо бежали и спрашивали партийные. После мать отстранилась и жалко изобразила улыбку. В невыносимом несчастии ее губ он прочитал собственное чувство — как и она, он был несчастен и не понимал, что делать с этим.

— Что случилось? — спросила она.

Его лицо наверняка изменилось. Мария оторвалась от зеркала и приблизилась, и сузила глаза. Кожа близ носа была ужасно красная — он застал Марию за избавлением от прыща. Отчего-то эта ничтожная деталь, погрешность в ее внешности вывела его из оцепенения — она была живая, и он тоже был жив, и все было реально. Осознавать, что он не во сне, тоже было мучительно.

— Все… нормально, — промямлил он.

И отвернулся. Мария не согласилась:

— Плохо? Дай я возьму твой плащ. Жарко не было?

Не поворачиваясь, он отдал ей плащ. Мария не повесила его, а держала в руках — что она чувствовала и понимала о нем в эту минуту?

— Мне очень жаль. Альберт… проходи, не стой. Хочешь, я поставлю чай?

— Нет. Не беспокойся.

Он слышал: она сглотнула.

— Хочешь побыть один? Прости, если я навязываюсь. Но… если захочешь, ты можешь поговорить со мной.

— Я… все… я не знаю, Мари. Мы…

Он боялся взглянуть и рассмотреть в ее несовершенной красоте страх.

Так и не повесив его плащ, держа его на локте, Мария ушла в гостиную. К зеркалу она не вернулась. Оглянувшись, Альберт заметил за открытым проемом ее сосредоточенный профиль. Мария была близ него, но вместе с тем держалась в стороне. В облегчении он смог заговорить, он пытался справиться с голосом, чтобы не испугать Марию, но звучало неестественно и оттого опасно.

— Нам… Мари, нам нужно уехать. Нужно уехать в Мингу. Я не знаю… собрать все и ехать… через час, ночью, не знаю… Черт… все очень плохо!

— Зачем нам ехать в Мингу? — спокойно спросила Мария. Профиль ее был безупречно бесстрастен. Он завидовал ее умению брать себя в руки.

— Нам… Мари, поверь мне, пожалуйста. Нам угрожает опасность.

— Какая?

— Мари, черт, поверь мне, нам нельзя тут оставаться.

— Зачем нам ехать в Мингу? Разве там не опасно?

— Нет…

— Хочешь, чтобы мы приехали в твою квартиру в Минге? Разве это безопасно?

Благоразумие Марии странным образом его деморализовало. Нежелание ее соглашаться с его бессмысленным планом расшатало его терпение.

— Ты можешь не спорить со мной? Если я говорю, что так нужно… Твою мать, тебе сложно понять, что я не шучу?

Мария словно не слышала.

— Зачем нам уезжать в Мингу?

— Твою мать, я же сказал!

Она пожала плечами. Потом перебила новую резкость:

— Это из-за Германна? Потому что ты отпустил Мисмис?

— Нет… нет.

— Так что же?

— Я не могу тебе сказать. Я… я не могу.

Иронично она хмыкнула и сказала:

— Если я в опасности, как и ты, меня это тоже касается.

— Мари… все очень плохо. Я… пожалуйста, нам нужно собираться.

Она взглянула на него через плечо — и немое понимание в этой глубине обезоруживало. Обессиленный, он облокотился на закрытое пианино.

На похоронах мать попросила партийного скрипача сыграть вальс из ее юности. Пачка лилий дрожала сначала в руках, а затем — на крышке, а любила ли она его или смирилась, или верила, что его авторитет спасет ее в сложные времена? Партийный в полном комплекте медалей наклонился между ним и матерью и прошептал: «Ваши приятели арестованы, вы должны дать показания, завтра вы обязаны дать показания». Из торжественности Лины сочилось презрение. Мертвого забыли раньше, чем забили в гроб и закопали.

— Завтра меня арестуют, — сказала мать дома.

Впервые за долгое время они остались наедине. Лина не включила свет. Не снимая грязных после кладбища туфель, она прошла в кухню и достала вино.

— Да что происходит? Я ничего не понимаю.

— Выпей со мной, Берти.

— Черт, нет, пока ты не объяснишь, что тут происходит.

Мать уверенно влила в себя первый бокал терпкого красного. Жестко и сухо сказала: