он поймал ее за плечи и заставил посмотреть на себя. В ее глазах застыл гнев, смешанный с сильным, болезненным разочарованием. Он держал ее аккуратно, давая возможность высвободиться, но Кете терпела, напряженная, обозленная, и позволила взять ее за шею и немного отклонить ее голову. Волосы ее пушились, фуражка упала с макушки.

— Мне больно, — прошептала она, но не отстранилась.

Он больно прижал ее голову к себе и больно поцеловал ее сомкнутые губы. Она вцепилась пальцами в его руку, но он намеренно затягивал поцелуй, чтобы вызвать у нее неприятие. Со злости Кете укусила его за нижнюю губу. Он отстранился не сразу.

— Больно? — спросил он, вытирая губу.

— Нет, — резко ответила Кете и наклонилась за фуражкой.

— Раньше у меня была такая же.

— А, вы были коммунистом? Какие признания!

— Кете… Кете!

Она обиженно застыла. Он застегнул верхние пуговицы ее кителя. С нескрываемым сожалением Кете смотрела на его руки.

— Я вас укусила, — тихо сказала она.

— Ничего страшного. Обычное дело.

— И часто вас кусают?

— Нет, ты первая… Ты злишься на меня?

— Нет, — пробормотала она и опустила глаза. — Я злюсь на себя.

— Кете, пожалуйста, не поступай так больше, это… опасно.

— Вы поможете или нет? — перебила она.

— Я постараюсь. Мне ничего не нужно, но… ты должна была понять, чем это могло кончиться.

— Все равно. — Кете пожала плечами. — Знаю, вы хотели меня напугать. Я не злюсь, честно. Я хотела этого… Отвезите меня домой.

Мне все равно, я хотела этого, я испугалась, я разозлилась, я не соглашалась, но я хотела этого и на твоих условиях — глупая Кете, милая, близкая, мучительная, злая, нежная, невыносимая.

Почему не получается, невозможно быть с ней? Как обыкновенно, легко бывает у остальных. Как у них получается не причинять боль? Глупая Кете, наивная Кете, готова терпеть боль, она хотела, чтобы он причинял ей боль, она злилась на себя за это желание боли с ним. Мужчина не может не причинять боли — с чего он это взял? Как в его голове появилась эта ужасная уверенность? Это насилие, на которое женщина соглашается по воле инстинкта и чтобы привязать к себе мужчину. Секс — это власть и насилие, открытое или скрытое, и то, что Кете могла расплатиться им за помощь, доказывает это как ничто.

Она достала из сумочки сигареты, но Альберт сказал:

— Не стоит. У меня Мария, а ей лучше не чувствовать, что от тебя пахнет табаком.

Кете вскинула на него глаза.

— Вы живете с Марией?

— Мы с ней приятели… Хочешь заглянуть к нам?

Безразлично она пожала плечами и ответила:

— Можно, хорошо… Но вы точно спите с ней. Это меня не касается, я знаю.

— Нет, Кете, я тебе клянусь.

— А если так, то что?

— Кете… у меня никого нет. Кроме тебя.

Губы ее слегка улыбнулись. В порыве нежности он коснулся пальцами ее левого века. Мысль, как она хрупка и не заслуживает боли, вбивалась в его виски.

Мария пораженно взглянула на Кете, на ее странный костюм, растрепанные волосы, затем посмотрела на покрасневшего виновато Альберта — и обняла сестру за шею.

— Все хорошо, хорошо? — зашептала она на ухо Кете.

— Все хорошо.

— Точно-точно?

— Ничего, Мари, не души же меня так!

Альберт вышел в кухню, чтобы не смотреть, как свободно Кете обнимают и целуют. В кухне кипел чайник. Сестры смеялись в гостиной и громко обсуждали провокационные наряды. Мария смеялась, но была против коммунистов. Альберт открыл окно и закурил.

— Я в ванной, и я очень хочу спать, — сказал он резко, как они появились в кухне.

— Загляни потом, мы пожелаем спокойной ночи, — ответила Мария.

В ванной, стоя под горячей водой, он слушал их веселые голоса и думал, что, будь он другим человеком, более всего бы на свете хотел уехать с Кете далеко-далеко. Голос ее, за стеной, так невыносимо близко, вбивался в мозг, как ржавые гвозди.

— Катя ушла, — сказала Мария, когда он явился и спросил, где их гостья.

В глазах ее застыли боль и тоска за обоих. Он боялся смотреть на нее: ты можешь быть с женщиной, но избегаешь этого, вместо этого ты снимаешь возбуждение в ванной, думая, что она ничего не понимает, конечно же.

— Меня это не касается, — сказала Мария.

— Это вам, срочное.

Он быстро взглянул на открытый конверт и спросил:

— От кого, кто принес?

— Посыльный, точно не знаю, извините.

— Что-то срочное? — уточнил Петер Кроль.

Они обедали в столовой при прокуратуре. Петер заявился просить у него поддержки и ранее рассказывал о плане написать сценарий для истинно патриотического кино.

— Разве ты решил оставить поэзию? — спросил Альберт.

— Она ужасная, признайся, невыносимо… Как бы я был счастлив, получись у меня великолепный сценарий!

— Зачем же тебе помощь партии?

Петер Кроль уставился на него одновременно с восторгом и возмущением.

— Берти, денег на искусство нынче нет ни у кого, кроме партии. К тому же, я честно служу партии и верю в ее… в наш благополучный союз — физической силы и художественного гения. Безусловно, гением я себя не считаю, но…

Альберт слушал вполуха. Из конверта появилась широкая, с половину обычного листа, карточка с золотыми инициалами матери. Мать писала на южном диалекте.

— Твое содействие поможет мне выполнить все задуманное. Деньги я, не сомневаюсь, получу без твоей протекции, но есть некоторый нюанс… Большую часть нужно снимать в Париже.

— Что? — тупо переспросил Альберт.

— Это лента об эмиграции. Главный герой, талантливый режиссер, бежит от режима в Париж, потом осознает всю «клоачность» Западной Европы, возвращается домой и обнаруживает, как хорошо стало жить при новом режиме. Нужны деньги на Париж и разрешение снимать за границей. А, что с тобой?

Не отвечая, Альберт встал из-за стола и, игнорируя недоумение Петера, отправился к отдельному столу в дальнем углу — там в одиночестве ел бульон его зять и начальник Германн. Тот удивленно посмотрел на него снизу вверх.

— Что? Что у вас с лицом?

— Я… мой отец умер.

И бросил на стол записку от матери.

— Я не могу это прочитать, — сухо ответил Германн.

— Можете мне поверить на слово.

— Вы хотите уйти с работы? Чтобы я вас отпустил?

— Отпусти со мной Мисмис.

Германн отложил салфетку.

— Мисмис? Чтобы она снова сбежала, бросив ребенка?

— Умер ее отец! Ты понимаешь, что это такое?

Чтобы не вспылить, Германн стиснул зубы. Справившись с собой, он мягче обычного ответил:

— Хорошо… я привезу ее. Но вы ручаетесь за нее. Я серьезно. Я вас отпускаю.

— Я с тобой, Берти, — обронил Петер Кроль.