иначе смотрел на дело Энгельс; он писал Зорге: «Лассалевцы настолько дискредитированы их представителями в рейхстаге, что правительство вынуждено начать против них преследование, чтобы придать этому движению характер серьезности. В остальном лассалевцам приходится со времени выборов плестись в хвосте наших. Истинное счастье, что Газельман и Газенклевер прошли в рейхстаг и явно дискредитируют себя там: они или должны идти с нашими, или, действуя самостоятельно, проявляют свою глупость. И то и другое губит их». Более неправильного взгляда на вещи нельзя себе и представить.

Парламентские представители обеих фракций отлично ладили между собой и не огорчались, если на парламентской трибуне одним удавалось выступать с большим успехом, чем другим. Обе фракции вели избирательную борьбу так, что ни эйзенахцам нельзя было сделать упрека в половинчатом социализме, ни лассалевцев нельзя было упрекнуть в заигрывании с правительством. Обе они собрали приблизительно одинаковое число голосов, обе выступали в рейхстаге с теми же требованиями и против тех же противников, и обе после выборов подверглись со стороны правительства одинаково сильным преследованиям. Они расходились только по вопросу об организации, но и это последнее препятствие было устранено ревнительностью прокурора Тессендорфа: ему удалось добиться от услужливых судей приговоров, которые в одинаковой степени разбивали как более свободную организацию эйзенахцев, так и строгую организацию лассалевцев.

Таким образом, объединение двух фракций состоялось само собой. Когда уже в октябре 1874 г. Тельке передал Либкнехту мирное предложение лассалевцев, то Либкнехт, тем временем освобожденный из тюрьмы, с готовностью пошел навстречу ему; и его заслуга не уменьшается от того, что в Лондоне к ней отнеслись с порицанием. Для Маркса и Энгельса лассалевцы оставались по-прежнему вымирающей сектой, и они считали, что она рано или поздно должна будет сдаться на гнев и милость. Вести переговоры с лассалевцами как с равными казалось им легкомысленным нарушением интересов немецкого рабочего класса, и, когда весною 1875 г. был опубликован проект общей программы, объединившей представителей обеих фракций, оба они пришли в ярость.

5 мая Маркс отправил руководителям эйзенахцев так называемое программное письмо, после того как Энгельс уже раньше заявил свой подробный протест Бебелю. Маркс обрушивался в этом письме на Лассаля резче, чем когда-либо. Он говорил, что Лассаль знал наизусть Коммунистический манифест, но грубо подделал его, чтобы приукрасить свой союз с абсолютистскими и феодальными противниками против буржуазии, и назвал с этой целью все другие классы реакционной массой в сравнении с рабочим классом. Но самая формула «реакционная масса» была пущена в оборот не Лассалем, а Швейцером, и притом лишь после смерти Лассаля; когда ее употребил Швейцер, то Энгельс к тому же хвалил его за это. Лассаль действительно заимствовал из Коммунистического манифеста железный, по его определению, закон заработной платы; за это его ругали сторонником мальтусовской теории населения, которую он отрицал в такой же степени, как Маркс и Энгельс.

Если оставить в стороне эту в высшей степени неприглядную сторону программного письма, то оно является весьма поучительной статьей об основных принципах научного социализма; оно, конечно, не оставляло камня на камне от коалиционной программы. Но фактически это энергичное письмо привело только к тому, что получившие его внесли две-три небольшие и безразличные поправки в свой проект. Десятка два лет спустя Либкнехт говорил, что большинство, если и не все, были согласны с Марксом, и возможно даже, что его предложения собрали бы на объединительном конгрессе большинство голосов. Но все же осталось бы недовольное меньшинство, а этого следовало избежать, так как дело шло не о формулировке научных положений, а о практическом единении обеих фракций.

Менее торжественное, но более верное объяснение молчаливого равнодушия к программному письму состоит в том, что оно превосходило умственный горизонт эйзенахцев даже более, чем лассалевцев. Правда, еще за несколько месяцев до того Маркс жаловался, что в органе эйзенахцев поме щаются время от времени полуученые филистерские фантазии — произведения школьных учителей, докторов и студентов, и Либкнехту следует за это намылить голову. Но он все же считал, что реалистическое мировоззрение, которое с таким трудом привито было партии и наконец пустило корни, смыто сектой лассалевцев посредством идеологической правовой фразеологии и других бредней, свойственных демократам и французским социалистам.

Но Маркс в этом очень ошибался. В теоретических вопросах обе фракции стояли приблизительно на одинаковой степени, и если было между ними различие, то, скорее, в пользу лассалевцев. У эйзенахцев проект обвинительной программы не встретил никаких возражений, в то время как западнонемецкий рабочий съезд, состоявший почти исключительно из лассалевцев, подверг его строгой критике, и она во многих отношениях соприкасалась с критикой, которую несколько недель спустя направил против него Маркс. Но особого значения этому не приходится придавать; обе фракции были еще далеки от научного социализма, как его обосновали Маркс и Энгельс. Они не имели почти никакого представления об историческом материализме, и тайна капиталистического производственного процесса была еще для них закрыта. Самым поразительным доказательством этого является непонимание теории ценности, выказанное К. А. Шраммом, одним из известнейших тогда теоретиков эйзенахцев.

Практически объединение держалось. Маркс и Энгельс ничего не имели против этого, а только полагали, что лассалевцам удалось провести эйзенахцев. Маркс сам сказал в своем программном письме: «Всякий чисто практический шаг важнее, чем дюжина программ». Но так как теоретическая неясность скорее увеличивалась, чем уменьшалась в новой единой партии, то они видели в этом следствие противоестественного слияния, и их недовольство принимало скорее более резкие, чем смягченные формы.

Их могло бы, однако, смутить то, что поводы к недовольству исходили гораздо более от прежних эйзенахцев, чем от прежних лассалевцев; о последних Энгельс сказал, что они вскоре сделаются наиболее ясными головами, так как не печатают глупостей в своей газете, просуществовавшей еще около года после объединения. Энгельс говорил, что проклятие оплачиваемых агитаторов, этих полузнаек, падает тяжелым бременем на их собственную партию. Особенно раздражал его Мост, который «делал выписки из всего „Капитала“, но все-таки ничего не понял в нем» и необычайно ратовал за социализм Дюринга. «Ясно, — писал Энгельс 24 мая 1876 г. Марксу, что в представлениях этих людей Дюринг сделался неуязвимым по отношению к нам вследствие своих собачье-пошлых нападок на тебя; если мы высмеиваем его теоретическую глупость, то это, по их мнению, месть за его личные придирки». Но и Либкнехт получил свою порцию. «Вильгельм не может утерпеть, чтобы, приходя на помощь недостаткам нашей теории, не ответить на всякий филистерский упрек и не нарисовать картины будущего общества, так как того требуют филистеры; при этом он старается быть по возможности теоретически независимым, что ему, при полном отсутствии у него всякой