теории, удается гораздо более, чем он сам сознает». Все это не имело ничего общего с Лассалем и с его традициями.

Ввиду быстрого роста практических успехов новая единая партия была равнодушна к теории, и даже это слишком сильно сказано. Партия относилась пренебрежительно не к теории, как таковой, а к тому, что она в своем мощном движении вперед считала теоретическими тонкостями. Вокруг ее восходящей звезды собрались не признанные современниками изобретатели и реформаторы, противники оспопрививания, пророки естественных методов лечения и тому подобные гении, которые надеялись на сочувствие столь мощно пробуждавшихся рабочих классов. Всякого, кто выказывал желание помочь и являлся с каким-либо лекарством против общественного зла, принимали с радостью и особенно приветствовали приток из академических кругов, скрепляющий союз между пролетариатом и наукой. Университетский же преподаватель, который сближался с тем или иным оттенком социализма, не должен был опасаться слишком суровой критики своих умственных сил.

Дюринг был в особенности огражден от такой критики тем, что многое в личности и деятельности этого человека привлекало к нему умственно развитые круги берлинской социал-демократии. Он, без сомнения, обладал большими способностями и дарованиями, и рабочие относились с сочувствием к тому, что он, без средств и рано ослепший, держась в трудном положении приват-доцента, исповедовал с кафедры свой политический радикализм, не делал никаких уступок правящим классам и не страшился прославлять имена Марата, Бабефа и деятелей Коммуны. Его недостатком были хвастливые претензии на то, что он в совершенстве владеет полдюжиной наук, хотя на самом деле, из-за своего физического недостатка, он далеко не чувствовал себя в них дома, и постоянно растущая мания величия, побуждавшая его резко относиться к своим предшественникам, каковыми были в философской области Фихте и Гегель, а в экономической Маркс и Лассаль. Но эти недостатки Дюринга оставались на втором плане или прощались ему, как некоторая ненормальность, понятная при духовном одиночестве и при той тяжкой жизненной борьбе, которая выпала на его долю.

Маркс не обращал внимания на «собачье-пошлые» нападки Дюринга, и по своему содержанию они не могли его волновать. Он долгое время хладнокровно смотрел на возраставшую популярность Дюринга среди берлинских партийных товарищей, хотя Дюринг с уверенностью в своей непогрешимости и со своими «окончательными истинами» обладал всеми задатками прирожденного основателя секты. Даже тогда, когда Либкнехт, который в данном случае оказался вполне на своем посту, указал им, послав несколько писем от рабочих, на опасность этой принижающей пропаганды среди партии, Маркс и Энгельс отказались от критики Дюринга, как от «слишком мизерной работы». И только хвастливое письмо, посланное Мостом Энгельсу в мае 1876 г., оказалось каплей, переполнившей чашу.

С этого времени Энгельс подробно занялся тем, что Дюринг называл своими «систематизирующими истинами», и изложил свою критику в ряде статей, которые печатались с начала 1877 г. в «Форвертсе», тогдашнем центральном органе объединенной партии. Они разрослись до размеров самого значительного после «Капитала» и самого успешного труда по научному социализму; но прием, оказанный им партией, показал, что промедление заключало в себе действительно большую опасность. Годовой конгресс партии, который собрался в мае 1877 г. в Готе, чуть было не объявил Энгельса еретиком, каковым тогдашние университетские сплетни объявили Дюринга. Мост внес предложение прекратить печатание статей против Дюринга в официальном органе, так как они не представляют интереса для значительного большинства читателей «Форвертса» и даже «в высшей степени возмущают их»; а Вольтейх, который в остальном был непримиримым врагом Моста, в данном случае спелся с ним, говоря, что тон статей Энгельса приводит к безвкусию и делает непереваримой умственную пищу, преподносимую «Форвертсом». К счастью, худшее было предотвращено принятием примиряющего предложения, в котором указывалось, что эту научную полемику приходится по практически-агитаторским соображениям печатать не в самой газете, а в научном приложении к «Форвертсу».

Вместе с тем этот конгресс постановил издавать, начиная с октября, научный двухнедельник по предложению и при финансовой поддержке Карла Хэхберга, одного из буржуазных адептов социализма, столь многочисленных тогда в Германии. Он был сыном одного франкфуртского сборщика лотерей, был молод, богат и готов был на самопожертвование для дела. Все знавшие его были о нем наилучшего мнения. Менее благоприятное впечатление производила его политическая физиономия, насколько она отразилась в его издании. Тут Хэхберг проявил себя совершенно бесцветным и сухим человеком, несведущим в области истории и теории социализма и которому были совершенно чужды научные воззрения Маркса и Энгельса. Он не усматривал в пролетарской классовой борьбе мощного рычага к освобождению рабочего класса, а считал возможным расположить в пользу рабочего дела имущие классы и в особенности их образованные круги путем мирного и закономерного развития.

Маркс и Энгельс, еще не зная его более близко, отклонили предложение участвовать в «Будущности» (Zukunft), как предполагалось назвать новый журнал. К тому же они получили не личное, а циркулярное приглашение сотрудничества, как и все другие. Энгельс полагал, что постановления конгрессов, хотя и очень важные в области практической агитации, все же не имеют значения для науки. Их недостаточно, чтобы придать научный характер журналу, и таковой нельзя устанавливать посредством декрета. Социалистический научный журнал без вполне определенного научного направления — полная бессмыслица, а при господствующем в Германия разнообразии или неопределенности направлений нет никакой гарантии, что направление журнала окажется подходящим для них.

Уже первый выпуск «Будущности» показал, что Маркс и Энгельс были правы, уклонившись от участия в журнале. Вступительная статья Хэхберга была повторением того, с чем они боролись в сороковых годах как с ослабляющими и изнеживающими влияниями в социализме. Таким образом, они оградили себя от неприятных объяснений. Когда один немецкий партийный товарищ спросил их, раздражены ли они прениями на готском конгрессе, Маркс ответил: «Я не сержусь, как говорил Гейне, и Энгельс тем менее. Мы оба в грош не ставим популярность. Так, во времена Интернационала я никогда не пускал в печать какие-либо признания и похвалы, которыми мне постоянно надоедали в различных странах, и никогда не отвечал на них — разве только отругиваясь, когда нужно было». Он к этому еще прибавил: «Но то, что происходило на последнем партийном конгрессе, — и это будет соответственным образом использовано заграничными врагами партии, — научило нас, во всяком случае, относиться с осторожностью к нашим партийным товарищам в Германии». Но это было сказано не всерьез, так как Энгельс по-прежнему спокойно печатал свои статьи против Дюринга в научном приложении к «Форвертсу».

Но по существу Маркс был сильно опечален тем «гнилым духом», который стал замечаться не столько среди масс, сколько у вождей. 19 октября он писал Зорге: «Компромисс с лассалевцеми привел к компромиссу с другими полусторонниками,