Меры по искоренению любых предпосылок для распространения взглядов, которые могут привести к расовому насилию, определили границы того, что можно думать и что говорить. В обществе, которое претендует на то, чтобы судить людей не по цвету кожи, а по личностным качествам, сложно рационально обосновать расовые преференции и квоты. Но никто из ответственных лиц не готов от них отказаться, потому что это снизит представительство афроамериканцев на профессиональных позициях и может снова расколоть общество. Поэтому всякий раз, когда расовые преференции объявляются нелегальными или народ голосует против них на референдумах, их маскируют эвфемизмами «аффирмативные действия» или «разнообразие» и ищут обходные пути (такие как гарантии поступления в университеты лучших учеников каждой школы вместо лучших учеников штата).

Внимание к расовой проблеме сохраняется и после поступления в высшие учебные заведения. Многие университеты собирают новичков на специальные семинары, заставляя их признаваться в неосознанном расизме, в большинстве учебных заведений запрещены некоторые слова (любой суд признал бы такой запрет неконституционным), а мнение, которое может оскорбить определенное меньшинство, считается преступным[1063]. Подчас обвинения в «расовом харассменте» превращаются в самопародию, как в случае со студентом Университета Индианы, которого обвинили в поддержке Ку-клукс-клана за то, что он читал книгу о крахе этой организации, или с профессором Брандейского университета, который был признан виновным за то, что произнес слово «мексикашка» на антирасистской лекции, посвященной дискриминации испаноязычных[1064]. Пустяковые случаи расовой «бесчувственности» заставляют университеты вводить мучительные ритуалы общественного порицания, искупления и нравственного очищения[1065]. (Например, в 1993 г. студент Пенсильванского университета заорал на припозднившихся гуляк: «Заткнитесь, черные буйволы!» Так называют буянов на его родном иврите. Это сочли новым расовым оскорблением.) Единственное, что можно сказать в защиту такого лицемерия, — оно может быть той ценой, которую нам приходится платить за исторически беспрецедентный уровень расовой обходительности (хотя природа лицемерия предполагает, что и такое говорить нельзя).

В книге «Чистый лист» я доказывал, что гипертрофированный страх перед возвращением расовой враждебности исказил социальные науки, сильно надавив на чашу «воспитание» на весах «природа или воспитание» даже для тех сторон природы человека, которые никакого отношения к расовым различиям не имеют и характерны для нашего вида в целом. Логика такова: если в природе человека есть хоть что-то врожденное, тогда различия между расами или этническими группами тоже могут оказаться врожденными, а вот если разум при рождении — чистый лист, тогда все разумы приходят в мир одинаково чистыми. Ирония в том, что политизированное отрицание природы человека по умолчанию опирается на мрачную теорию, что представители нашего вида постоянно рискуют скатиться в расовую вражду, а потому на борьбу с ней нужно бросить все культурные ресурсы.

Окунаясь в историю насилия, снова и снова удивляешься тому, что категории насилия, которые сегодня шокируют нас до глубины души, в прошлом воспринимались совершенно по-другому. История изнасилований — яркий тому пример.

Изнасилование — одно из основных злодеяний в репертуаре человека. Оно соединяет в себе боль, унижение, запугивание, травму, крадет репродуктивные возможности женщины, вмешивается в состав и качество ее потомства. К тому же это одно из самых распространенных преступлений. Антрополог Дональд Браун включил изнасилование в свой список человеческих универсалий — это преступление описано в хрониках всех времен и народов. Ветхий Завет повествует о временах, когда братья изнасилованной женщины продавали ее насильнику, когда божественный декрет даровал солдатам право насиловать пленниц, а короли брали себе наложниц тысячами. Изнасилования были обычным делом в Амазонии, в гомеровской Греции, в средневековой Европе и в Англии во время Столетней войны (шекспировский Генрих V предупреждал французскую деревню, что, если они не сдадутся, «их девы в руки попадут горячего и буйного насилья»). Массовые изнасилования — атрибут геноцида и погромов по всему миру, включая недавние массовые помешательства в Боснии, Руанде и Демократической Республике Конго. Изнасилования идут вслед за наступающими армиями, примеры тому — немцы в Бельгии в годы Первой мировой войны, японцы в Китае и русские в Восточной Европе во время Второй мировой, пакистанцы в Бангладеш во время войны за независимость[1066].

Браун замечает, что, хотя изнасилование — одна из человеческих универсалий, таковой же является и запрет на изнасилование. Но для того, чтобы узнать, что о вреде изнасилования думали его жертвы, историку придется потратить немало времени и сил, выискивая свидетельства из разных веков и культур. На Скрижалях Завета не было высечено «Не насилуй», хотя десятая из заповедей приоткрывает завесу над статусом женщины в то время: в списке собственности ее супруга она упоминается после дома, но перед слугами и скотом. В Библии неоднократно повествуется о том, как замужнюю жертву изнасилования признают виновной в измене и забивают камнями до смерти — этот обычай позже был заимствован законами шариата. Изнасилование считалось преступлением не против женщины, но против мужчины — ее отца, мужа, а в случае с рабыней — хозяина. Моральные и юридические нормы всего мира кодифицировали изнасилование похожим образом[1067]. Изнасилование считалось похищением девственности дочери у ее отца или верности женщины у ее мужа. Насильник мог загладить вину, выкупив жертву себе в жены. Женщина считалась виновной в том, что ее изнасиловали. Изнасилование было привилегией мужа, синьора, рабовладельца или владельца гарема. Оно считалось законной военной наградой.

Когда властители средневековой Европы взяли уголовное правосудие под свой контроль, изнасилование стали считать уже не нарушением прав мужа или отца, но преступлением против государства, которое на первый взгляд представляло интересы женщин и общества, но на практике заметно склонило чашу весов Фемиды в пользу обвиняемого. Ложное обвинение в изнасиловании выдвинуть легко, а защититься от него сложно, и под этим предлогом неподъемное бремя доказательств было возложено на обвинительницу, как во многих правовых кодексах именовали жертву. Судьи и адвокаты порой даже заявляли, что женщину нельзя принудить к сексу против ее воли, потому что «невозможно продеть нитку в движущуюся иголку»[1068]. Полиция часто относилась к делам об изнасиловании как к развлечению, вытягивая из жертвы порнографические детали или отмахиваясь от нее язвительными замечаниями вроде: «Да кто на тебя позарится?» или «Жертва изнасилования — это проститутка, которой не заплатили»[1069]. В суде женщина словно оказывалась на скамье подсудимых вместе с подзащитным: она должна была доказывать, что не обольщала, не поощряла и не давала согласия насильнику. Женщин не допускали в жюри присяжных по делам об изнасилованиях, якобы чтобы оградить их от показаний, которые могут «смутить»[1070].