и узнаю все, что случится с тобой в Мираабе, ибо давно уже обладаю зрением и слухом, для коих расстояние не помеха.

Амальзайн, будучи несведущ в материях, на которые намекал отшельник, был этими речами несколько ошарашен, однако принял амулет с благодарностью. Затем, почтительно попрощавшись с Сабмоном, продолжил путь в Мирааб, гадая, какая судьба уготована ему в этом греховном и легендарном городе.

II

Фаморг, успевший среди распутств одряхлеть и впасть в старческое слабоумие, правил стареющей полупустынной страной; двор его был полон изысканной роскоши и утонченного разврата. Амальзайн, привыкший к простым манерам, грубым добродетелям и порокам сельских жителей, поначалу был поражен столичным сибаритством. Однако врожденная сила духа, подкрепленная родительскими наставлениями и советами двоюродного деда Сабмона, уберегла его от серьезных промахов и ошибок.

Прислуживая виночерпием на вакхических пирах, юноша сохранял трезвость, каждую ночь подливая в отделанный рубинами кубок Фаморга сводящие с ума вина, смешанные с коноплей, и дурманящий арак, сдобренный маком. С чистым сердцем и недрогнувшей плотью взирал на позорные представления, которые, соперничая друг с другом в бесстыдстве, разыгрывали придворные, пытаясь развеять скуку правителя. Испытывая лишь удивление и брезгливость, наблюдал за тем, как похотливо извиваются гибкие чернокожие танцовщицы из северной Дузы-Тхом и девушки с телами цвета шафрана с южных островов. Его родители, свято верившие в сверхъестественные добродетели монархов, не подготовили юношу к лицезрению царских пороков; однако почтение, которое они внушили Амальзайну, заставляло его относиться к этим порокам как к необычным, но таинственным привилегиям, дарованным царям Тасууна.

В первый месяц пребывания в Мираабе Амальзайн наслушался многого о принцессе Улуа, единственной дочери Фаморга и царицы Луналии, но, поскольку женщины царского рода редко бывали на пирах и не появлялись на публике, увидеть ее юноше до сих пор не довелось. Однако огромный мрачный дворец полнился слухами о любовных похождениях Улуа. Говорили, что принцесса унаследовала колдовской дар от матери, ныне дряхлой старухи, чьи роскошные смуглые прелести некогда воспевались околдованными поэтами. Любовников у принцессы было не счесть, и нередко она добивалась взаимности или верности, пуская в ход не только собственные чары. Ростом чуть выше ребенка, принцесса была изящно сложена и наделена красотой тех демониц, что преследуют юношей во снах. Улуа многие боялись, и заслужить ее неодобрение считалось делом опасным. Фаморг, который был слеп к ее чарам и грехам, как некогда был слеп к чарам и грехам Луналии, во всем потакал дочери.

Обязанности Амальзайна оставляли ему много свободного времени, ибо из-за старческой немощи Фаморг после вечерних возлияний спал как убитый. И большую часть досуга юноша посвящал изучению алгебры и чтению старинных стихов и героических поэм. Однажды утром, когда Амальзайн занимался алгебраическими вычислениями, к нему вошла громадная негритянка, о которой он знал, что та была служанкой Улуа. Служанка без обиняков заявила юноше, что он должен последовать за ней в покои принцессы. Сбитый с толку и пораженный столь удивительной переменой в своих ученых занятиях, Амальзайн на миг лишился дара речи. Заметив его колебания, огромная негритянка подхватила юношу своими обнаженными ручищами и легко понесла через дворцовые залы. Вскоре, рассерженный и смущенный, Амальзайн оказался в покоях, увешанных бесстыдными рисунками, где среди паров афродизиаков на него с огненно-красного ложа взирала принцесса. Она была крошечная, точно лесная фея, и обладала пышными формами ламии. Благовония овевали ее, словно узорчатые покровы.

– Ты не обязан вечно подливать вино одурманенному правителю и корпеть над томами, изъеденными червями, – на свете есть и иные занятия, – промолвила она голосом, который тек, словно расплавленный мед. – Господин виночерпий, твоя молодость заслуживает лучшего применения.

– Мне не нужно иных занятий, кроме моих обязанностей и ученых штудий, – нелюбезно отвечал Амальзайн. – Скажи, о принцесса, чего ты хочешь? И почему твоя служанка доставила меня к тебе столь неподобающим образом?

– Для такого начитанного и умного юноши вопрос излишний, – ответила Улуа, криво усмехнувшись. – Разве ты не видишь, как я хороша собой, как чувственна? Так узри же! Руки мои – врата незабываемого блаженства. Наслаждения, которые я дарю, острее, чем муки того, кого сжигают заживо. Мертвые цари Тасууна будут ревниво шептать о нашей страсти мертвым царицам в древних склепах под Хаон-Гаккой. Тасайдон, черный владыка преисподней, позавидовав нашим любовным восторгам, пожелает воплотиться в смертном теле, дабы их испытать.

Пары, густо поднимавшиеся от кадильниц перед ложем, рассеялись, словно кто-то отдернул занавес; и Амальзайн узрел, что на принцессе Улуа только нагрудные чашечки из кораллов и жемчуга, а еще гагатовые браслеты на щиколотках и запястьях.

– То, о чем ты толкуешь, не имеет надо мной власти, – не дрогнув, промолвил юноша.

Улуа звонко рассмеялась, и пары заколыхались в унисон ее смеху, принимая непристойные формы.

– Скоро ты заговоришь по-другому, – молвила она юноше. – На свете немногие мужчины упрямились, не желая мне уступить, и эти немногие впоследствии жалели о своем упрямстве. Можешь идти, но скоро ты вернешься, причем по доброй воле.

Много дней после этого Амальзайн, который, как обычно, исполнял свои обязанности виночерпия, был преследуем принцессой. Улуа была везде. Будто следуя новой прихоти, начала появляться на пирах, щеголяя своей порочной красотой перед юным виночерпием; днем он часто встречал ее в садах и коридорах дворца. Все мужчины рассуждали только о принцессе, точно сговорившись не давать юноше забыть о ней; иногда казалось, что даже тяжелые шпалеры шепчут ее имя, шелестя под порывами ветра, случайно забредшего в бесконечные мрачные залы дворца.

Этим, однако, дело не ограничилось: нежеланный образ принцессы начал тревожить его сны; просыпаясь, юноша слышал сладкую истому в ее голосе и ощущал, как во тьме его гладят нежные пальцы. Всматриваясь в бледную луну, что вставала над черными кипарисами, он замечал, как ее мертвый изъеденный лик обретает черты Улуа. Гибкая и изящная фигурка колдуньи, казалось, движется среди сказочных цариц и богинь, чьи любовные похождения изображались на роскошных портьерах. Словно под властью неведомых чар, юноша видел ее лицо в зеркалах; подобно призраку, принцесса появлялась и исчезала с соблазнительным шепотом на устах, протягивая к нему руки, когда юноша склонялся над книгами. И хотя эти явления, в которых он едва мог отличить реальное от иллюзорного, тревожили его, Амальзайн не испытывал к Улуа любовных чувств, ибо его хранил амулет с прахом Йоса Эбни, святого, мудреца и архимага. Странные запахи, порой исходившие от еды и питья, наводили на мысль, что его потчуют любовными зельями, варкой которых славилась принцесса; однако, кроме мимолетной тошноты, зелья не приносили вреда; а о заклинаниях, которые тайно плелись против него, и трижды смертоносных манипуляциях с его восковой фигуркой, призванных